Её пальцы сжали заколку сильнее, и она шепнула себе, почти беззвучно:

– Я узнаю правду. И если ты виновен, я заставлю тебя заплатить.

Но в глубине души, там, где она не хотела заглядывать, теплилась другая мысль – о его глазах, о том, как они задели что-то в её сердце. И от этого ей стало ещё страшнее.

Ночь опустилась на Киото, укрыв улицы тёмным покрывалом, пронизанным светом луны. Праздник цветения затих, оставив за собой лишь шорох ветра в ветвях сакуры да редкие голоса припозднившихся гуляк, неспешно бредущих домой с фонарями в руках. Саюри лежала на тонком футоне в своей маленькой комнате в театре, но сон не шёл. Половицы под ней пахли старым деревом и воском, а сквозь щели в бумажной ширме пробивался холодный воздух, несущий аромат реки Камо – сырости и мокрых камней. Она натянула одеяло до подбородка, но дрожь не уходила. Это была не просто усталость после танца – её гнал страх, живущий в ней с той ночи, когда мир сгорел.

Она повернулась на бок, её пальцы нащупали заколку-канзаши, лежавшую рядом на циновке. Журавль из чёрного дерева, чуть потёртый, смотрел на неё пустыми глазами, и Саюри сжала его в кулаке, словно могла выдавить из него ответы. Её разум снова и снова возвращался к празднику – к аплодисментам, к лепесткам сакуры, к нему. Рётаро. Сын Такэо Такада. Его имя, произнесённое Харуко, звенело в ушах, как удар колокола в храме, и каждый раз вызывало тот же образ: тёмные глаза, резкое лицо, меч у пояса. И шрам – тонкий, белый, как молния на тёмной коже, что она заметила на его руке ещё на прошлом банкете, когда он оттащил от неё пьяного гостя.

Саюри села, отбросив одеяло. Тишина комнаты давила, нарушаемая лишь далёким плеском воды да скрипом половиц, когда кто-то из танцовщиц ворочался за стеной. Она зажгла масляную лампу, и её слабый свет окрасил стены в тёплый оранжевый тон, отбросив тени на ширму. В этом свете заколка казалась живой, и Саюри вдруг вспомнила ту ночь – ночь, которая преследовала её уже восемь лет. Ей было десять, когда дом заполнил дым. Она помнила, как отец кричал её имя, как мать толкнула её к окну, шепча: «Беги, Саюри, беги». А затем – тени воинов, их голоса, резкие и холодные, и отблеск огня на клинке одного из них. Она видела его лицо лишь миг – шрам через руку, глаза, пустые, как у зверя. И слова, донесённые ветром: «Такада приказал».

Саюри сжала заколку так сильно, что дерево впилось в кожу. Она выскользнула тогда через окно, упала в грязь сада, где ещё цвела сакура, и бежала, пока лёгкие не обожгло. Её нашли утром – грязную, дрожащую, с заколкой в руках, что отец сунул ей перед тем, как дверь рухнула под ударами. С тех пор она знала одно: клан Такада отнял у неё всё. И теперь Рётаро, сын их главы, стоял перед ней, смотрел на неё, словно имел право. Был ли это он в ту ночь? Или его отец? Или кто-то другой? Её разум кричал, требуя правды, а сердце – предательское сердце – всё ещё помнило тепло его взгляда на празднике.

Она встала, её босые ноги коснулись холодных циновок. За ширмой виднелась луна, тонкая, как серп, и Саюри подошла ближе, глядя на неё через щель. Её дыхание оставляло лёгкий пар в воздухе, а мысли складывались в клятву.

– Я узнаю, кто ты, Рётаро Такада, – шепнула она, её голос дрожал, но был твёрд. – И если твоя кровь виновна, я заставлю тебя заплатить. За отца. За всё.

Луна молчала, но в её свете заколка блеснула, как ответ.

Саюри вернулась к футону и легла, но сон так и не пришёл. Вместо него пришли тени – тени прошлого, ожидающие её за каждым углом. И среди них стоял он, Рётаро, с глазами, видевшими слишком много.