– Саюри, не стой столбом, – голос наставницы Харуко прорезал её мысли, сухой и резкий, как удар бамбуковой палки о пол. Старуха подошла ближе, её кимоно цвета индиго шуршало по доскам, а руки, скрещённые под широкими рукавами, казались вырезанными из камня. Её лицо, испещрённое морщинами, было маской спокойствия, но глаза горели, как угли. – Ты готова?

– Да, Харуко-сан, – ответила Саюри, но голос дрогнул. Она выпрямилась, чувствуя, как деревянные гэта холодят босые ноги. Её ладони вспотели, и она незаметно вытерла их о ткань, надеясь, что наставница не заметит.

– Это не просто танец, – продолжала Харуко, её взгляд скользнул по заколке в волосах Саюри, и на миг в нём мелькнула тень узнавания. – Сегодня здесь знатные гости. Самураи, купцы из Осаки, даже кто-то из императорского двора. Они смотрят не только на твои шаги, но и на твою душу. Не посрами театр. Танцуй, как журавль, парящий над бурями.

Саюри кивнула, проглотив ком в горле. Она знала, что Харуко права. Театр был её домом с тех пор, как она осталась одна, и каждая танцовщица здесь боролась за своё место. Её взяли из жалости – сироту с горящими глазами и ловкими ногами, – но теперь жалость кончилась. Сегодня она должна была доказать, что достойна. И всё же, под этой решимостью скрывался страх – не сцены, не толпы, а прошлого, дышащего ей в затылок.

Она шагнула к краю сцены, чувствуя, как доски прогибаются под её весом. За ширмой шум нарастал: звон монет, упавших в ладони торговцев, шелест шёлковых зонтов, вскрик мальчишки, чей змей зацепился за ветку. Над всем этим розовый полог сакуры дрожал в вечернем свете, а река Камо текла тихо, отражая огни фонарей. Саюри вдохнула глубже, наполняя лёгкие запахом цветов и дыма, и сжала кулаки. Она представила отца, его голос: «Танцуй, Саюри, как будто мир смотрит только на тебя». Сегодня он смотрел. И она не подведёт.

Барабан ударил раз, другой, третий. Ширма поднялась, и Саюри шагнула вперёд, раскинув рукава, словно крылья журавля, готового взлететь.

Барабан ударил снова, задавая ритм – медленный, тяжёлый, словно пульс земли под ногами. Саюри шагнула в центр сцены, её гэта тихо стукнули о доски, и она замерла, опустив голову. Толпа затихла, дыхание сотен людей слилось в единый шёпот, а затем она подняла руки. Рукава алого кимоно взмыли вверх, как крылья, и с первым звуком флейты она начала танец. Её движения были лёгкими, почти невесомыми, каждый шаг – как касание ветра к воде, каждый поворот – как полёт журавля над рисовыми полями. Лепестки сакуры падали с ветвей, цеплялись за её волосы, и в свете фонарей она казалась не человеком, а духом весны, воплощением хрупкой красоты.

Толпа замерла. Купцы в ярких хаори, чьи кошельки звенели монетами, забыли о торговле, их глаза следили за каждым её жестом. Гейши, укрытые за веерами из белого шёлка, опустили руки, открывая накрашенные лица, а их шёпот стих, сменившись восхищённым молчанием. Даже дети, гоняющие бумажных змеев у реки, остановились, их крики растворились в воздухе. Где-то рядом звякнула упавшая чаша с саке, и запах рисового вина смешался с дымом жаровен, где шипели кусочки угря. Флейта вела мелодию, тонкую и пронзительную, а барабан подхватывал её, словно сердцебиение, от которого дрожали доски под ногами Саюри.

Она кружилась, её тень металась по сцене, отражая свет фонарей. Её учили этому танцу три года – три года боли в натёртых ногах, слёз в пустом зале, строгих окриков Харуко: «Выше руки! Прямее спина!» Теперь всё это оживало в каждом движении. Но внутри неё не было покоя. Она чувствовала взгляды, сотни глаз, прожигающих её кожу, и не могла избавиться от тени прошлого. Её разум раздваивался: одна часть танцевала, другая вспоминала. Отец, его голос: «Танцуй, Саюри, как журавль». А затем – крики, запах горящего тростника, тёмные фигуры в ночи. «Берегись Такада», – шептал он в её памяти, и этот шёпот звенел громче музыки, заглушал флейту, бил в виски.