Я кивнула, сердце моё заколотилось, но я заставила себя улыбнуться.

– Ты часто играешь здесь? – спросила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

Он ответил не сразу, следя за стражей краем глаза.

– Когда могу, – отозвался он коротко. – Но не сегодня.

Стражники приближались, и я, повинуясь какому-то порыву, шагнула к торговцу рыбой, что стоял рядом, и громко заговорила с ним о цене, смеясь чуть громче, чем нужно. Хироши замер, а потом медленно отступил в тень сакуры, пряча флейту под плащ. Стража прошла мимо, не заметив его, – мой смех отвлёк их, и я услышала, как один пробормотал что-то о глупых девках. Когда я обернулась, он смотрел на меня с благодарностью, смешанной с чем-то тёмным, почти болезненным.

– Спасибо, – сказал он тихо, и голос его дрогнул. – Ты не должна была.

Я покачала головой, чувствуя, как страх и облегчение борются во мне.

– Должна, – ответила я просто.

Он кивнул, и в глазах его мелькнула тень – не только благодарность, но и тревога, что я теперь часть его тайны. Лепестки сакуры падали между нами, и я поняла, что этот миг связал нас крепче, чем я могла представить.

Утро следующего дня пришло с тяжёлым небом – облака нависли над Киото, словно мокрый шёлк, готовый пролиться дождём, и сакура за окном дрожала под порывами ветра, роняя лепестки быстрее, чем обычно. Я проснулась с его мелодией в голове, той, что он играл вчера, и лежала на циновке, глядя в потолок, где трещины вились, как реки на старой карте. Вчерашний миг под деревом казался сном – его взгляд, его голос, его тайна, что я случайно коснулась, – но сердце моё знало, что это было правдой. Я поднялась, расправила кимоно, потрёпанное у подола, и шагнула к станку, но пальцы мои дрожали, не желая браться за нити. За стеной слышался кашель отца, глухой и настойчивый, и я чувствовала, как тень долга нависала надо мной, тяжелее облаков снаружи. Улица за порогом пробуждалась медленно: телеги скрипели, торговцы ворчали на погоду, а дети, что вчера ловили лепестки, ныне прятались под навесами, хихикая над лужами.

Отец вошёл в мастерскую, сгорбленный сильнее обычного, и лицо его было мрачнее тучи. В руках он держал свёрток – моток дешёвого шёлка, что удалось выменять у соседа, – и бросил его на стол с глухим стуком. Он долго молчал, глядя на меня, и я знала, что молчание это – предвестник беды. Наконец он кашлянул, прочистил горло и сел напротив, упёршись ладонями в колени, будто собираясь с духом. Я замерла, чувствуя, как холод пробирает меня до костей, и сакура за окном вдруг показалась мне не символом весны, а знаком конца – конца моей свободы, моих грёз, всего, что я берегла в душе.