– Опять в облаках витаешь? – резко бросил отец, и я вздрогнула, возвращаясь к станку.

– Нет, батюшка, тку, – ответила я, сжав губы, чтобы не выдать дрожи в голосе.

Но мечты были роскошью, которой я не могла себе позволить, и я вновь склонялась к станку, позволяя его ритму убаюкать моё сердце, пока за окном сакура шептала о том, чего мне, быть может, никогда не познать.

День клонился к вечеру, и я, наконец, отложила работу, когда тени за окном сгустились, а скрип станка смолк, уступив место тишине, нарушаемой лишь редким кашлем отца. Руки мои ныли, пальцы онемели от бесконечного плетения нитей, но я поднялась, стряхивая с кимоно пылинки шёлка, и шагнула к порогу – вдохнуть хоть глоток весеннего воздуха, что манил меня, словно далёкая мелодия. Улица встретила меня шумом: торговцы сворачивали свои лотки, дети, утомлённые играми, разбредались по домам, а сакура, озарённая последними лучами заката, казалась живой – её ветви колыхались, роняя лепестки, что кружились в воздухе, подобно розовым мотылькам. Я стояла, прислонившись к косяку, и смотрела, как они оседают на землю, устилая её мягким ковром, и вдруг услышала звук – нежный, чистый, словно шёпот ветра, вплетённый в тонкую нить мелодии. Это была флейта, её голос поднимался над гомоном улицы, завораживал, заставлял сердце биться чаще, будто кто-то звал меня издалека.

Я шагнула вперёд, ведомая этой музыкой, и вскоре увидела его – странствующего музыканта в потрёпанном плаще, что стоял под цветущей сакурой, чуть в стороне от толпы. Его лицо было скрыто тенью широкой соломенной шляпы, но пальцы, что держали флейту, двигались с уверенностью мастера, а мелодия лилась, как ручей меж камней, то плавная, то стремительная. Я замерла, боясь спугнуть этот миг, и вдруг он поднял взгляд – глаза его, тёмные и глубокие, как ночное небо над Киото, встретились с моими. Сердце моё дрогнуло, словно лепесток, сорванный ветром, и я почувствовала тепло, что разлилось по груди, чужое и незнакомое. Он играл, не отводя глаз, и мне показалось, что эта мелодия – для меня одной, что она говорит о чём-то, чего я ещё не знала, но уже желала всей душой. Лепесток сакуры упал мне на волосы, и я робко улыбнулась, не в силах отвести взгляд, пока толпа текла мимо, не замечая ни его, ни меня.

– Красиво играет, правда? – раздался рядом голос старухи с цветами, что остановилась, опираясь на посох.

Я вздрогнула, отрываясь от его глаз, и кивнула.

– Да, бабушка, – тихо ответила я, – будто сакура сама поёт.

Старуха хмыкнула, посмотрела на музыканта и покачала головой.

– Редко такие встречаются, – пробормотала она, – берегись, девка, от таких глаз беды жди.

Я промолчала, но слова её запали мне в душу, как семя в мягкую землю.

Мелодия оборвалась, и улица, словно очнувшись, загудела привычным шумом – голоса торговцев, скрип телег, смех детей смешались в знакомый гул, но я стояла неподвижно, будто заколдованная. Музыкант опустил флейту, и тень его шляпы больше не скрывала лица – я разглядела резкие скулы, усталые морщины в уголках глаз и что-то неуловимо гордое в его осанке, будто он носил невидимый доспех под этим потрёпанным плащом. Он смотрел на меня, и взгляд его был не просто любопытством – в нём таилась глубина, точно в колодце, где вода хранит тайны веков. Я ощутила, как щёки мои вспыхнули, и поспешила опустить глаза, но поздно – он уже кивнул мне, коротко, с едва заметной улыбкой, словно мы поделили секрет, о котором никто вокруг не догадывался. Толпа сомкнулась за ним, унесла его прочь, как река уносит лист, и я осталась одна, сжимая подол кимоно, а в ушах моих всё ещё звучали отголоски его флейты, нежные и тревожные, как дыхание сакуры перед ночным ветром.