Вышагивая за крыльцо родного лицея, возле которого меня ждала опаздывающая к бабушке мама, я прокручивала все одиннадцатилетние воспоминания и вновь начинала рыдать. Чтобы отвлечь меня, мама резко схватила меня за плечо и повела к машине. Всю дорогу она разговаривала с папой, уменьшая громкость звука, чтобы я не услышала ни одной произносимой им буквы.

Когда добрались и постучали в дверь несколько раз, нам с мамой наконец открыла худощавая бабушка с пятнами на руках от масляной краски, которой она рисовала очередную картину для пропавшей без вести дочери. Мама разулась, погладила взъерошенную кошку и обошла Федорочку, сразу усевшись в гостиной. Бабушка вытащила из забитого домашней утварью ящика банку самодельного варенья из фейхоа, заварила чай с донской ромашкой и достала из духовки пирожки с тыквой и яблоком.

– Таяша, я тебе сложила в тазик перетертый с каштановым мёдом грецкий орех, чтобы мозги питались. У тебя впереди непростой период адаптации к институту. Верочка, а тебе картину нарисовала, – сказала бабушка, сняв с деревянного мольберта круглый холст.

На картине текла словно по-настоящему узкая темно-сизая речка, впадающая в море с горбатыми волнами василькового цвета. Неярко светило солнце, но на небе не было ни одного убегавшего облака.

– С момента исчезновения Нади у тебя не было ни одной тоскливой картины, будто ты и вовсе не страдала от ее исчезновения, будто Надя не была твоей дочерью. Мама, твою дочь, мою сестру-близнец украли в пустыне. Возможно, ее изрезали на органы, возможно, она в плену, а может, ее изнасиловали и оставили в дюнах, пока ее останки не испарились от невыносимой жары. Как ты можешь рисовать такую идиллию? Неужели у тебя в душе столь светло после ее пропажи? – взяв картину, яростно начала кричать мама.

– Как ты можешь обвинять бабушку в том, что она проживает горе не так, как ты? – бесцеремонно вмешалась я.

– Вера, я чувствую, что Надя жива, и я знаю, что она обязательно вернётся. Ты похоронила сестру и уже полгода как перестала искать. Но это вовсе не означает, что Надежда мертва.

– Наде всегда доставалось меньше материнской любви, а мне отцовской. Признайся, что это так. Ты не любила Надю, а когда она пропала, и вовсе забыла о том, что для приличия хотя бы можно всплакнуть раз в год на кладбище.

– Надя родилась первым ребёнком. Но, к сожалению, на тебя у меня не хватало сил, из-за чего акушерке пришлось достать тебя вакуумом. Мне сразу сказали, что ты будешь мертва, а когда ты оказалось живой, меня уверили, что вторая девочка будет особенным ребёнком с умственными отклонениями. Поэтому о тебе я больше заботилась, чем о Наде, ведь она была совершенно здорова. Когда вам исполнилось пять лет, я поняла, что ты – способная не по годам. Однако спустя несколько месяцев тебе диагностировали порок сердца, и вновь я переключила внимание на тебя. Но вы обе-мои прекрасные дочки, и я вас обеих безмерно люблю.

Мама заплакала, подошла к бабушке и обняла ее выгнутые плечи. После похищения тети бедуинами мама будто бы заменила себя на кого-то иного. Приехав из той злосчастной поездки, она стремительно рассталась с отцом, оставаясь при этом законной женой, стала по-другому готовить и краситься по утрам, взяла отпуск за свой счет на три месяца, улетев в Вашингтон на очередное обучение по нейрохирургии, а вернувшись в Ростов, по-прежнему осталась замёрзшей для папы льдиной, оторванной от совместного прошлого, любви к спонтанным поездкам и субботней традиции вместе печь кукурузный хлеб с финиками и черносливом. От неистощимой ростовской скуки мы больше не могли сорваться по пути в продуктовый, уехав из города к Чёрному морю на пару дней, не могли, как раньше, веселиться на праздниках, слышать и видеть хоть что-то про верблюдов или пустыню. Мама стала щедрее и даже маниакальнее опекать меня, будто взболтав в себе осевшее на дно чувство ответственности за крохотное растущее сердце.