Проводив бабушку и дедушку, мама предложила подвезти меня до йоги, но я предпочла вернуться в город с папой. В его машине я увидела маленький зелёный абрикос, который при всей своей незрелости и дешевизне казался столь значительным для целого человека.

– Этот абрикос – последнее, что мне в руки дал твой дедушка, – тихим голосом вымолвил отец.

– Давай вместе проведём день. Ты не поедешь на работу, съездим в наш любимый рыбный ресторан, а затем сходим в кино на комедию или погладим птенчиков в трогательном зоопарке.

– Нет, Таяша, мне надо в клинику. Представь, что чей-то дедушка, заболевший раком, нуждается в помощи, как наш. Может, работая сегодня, я смогу продлить чью-то жизнь. Давай лучше отвезу тебя к Рите, я уже ей написал.

Через полчаса папа высадил меня у дома подруги, в квартиру к которой я быстро попала, пройдя мимо вечно спящей на судоке девяностолетней консьержки. Ритка, от которой, как всегда, пахло розовым перцем, яблочным бренди и белоснежными цветками померанцевого дерева, открыла дверь, чмокнула меня в правую щеку, рьяно схватила за руку и повела к себе в комнату. Рита уже знала о заболевании дедушки, но не могла вымолвить слов сочувствия, потому что это шло вразрез с ее незатопляемым жизнелюбием. Она накрасила губы помадой с оттенком норвежского лосося, достала персиковые сигариллы, скинула на кровати несколько кутюрных платьев, среди которых было одно подаренное мной, а затем включила джазовые хиты Амрстронга и Риты Симон. Вытащив из прикроватного ящика бутылку мартини и два хрустальных бокала, Рита сорвала с оливкового дерева, стоящего у балкона, два переспелых кружочка и кинула в прозрачную смесь.

Мы посмотрели короткий комедийный сериал, съели три коробки японского шоколада с шампанским и эквадорскими какао-бобами, обсудили бывшую жену нового хахаля Ритки и испекли кексы с хуторским творогом и изюмом.

Вернувшись домой, я разбросала гималайскую соль по углам ванны, после принятия которой мама принесла мне на серебряном подносе чёрный чай с тремя дольками лимона, как я люблю. Макая затвердевшие пряники с алычовым повидлом в кружку вечернего чефира, мама вдруг поперхнулась.

– О чем подумала? – приплямкивая, спросила я с набитым ртом.

– Завтра ты улетаешь к дедушке в Мюнхен. В самолёте у него открылось кровотечение. Надо успеть попрощаться…

Горячий шоколад в кафе «Эль Греко» подавался присыпленным кокосовой стружкой трюфелем в пиале со взбитыми в форме цветка сливками. Самое старинное заведение в Риме, в светло-алых стенах которого я всегда будто ненароком подслушивала размышления Бальзака о реализме, ищущего двойника Стендаля, грустное шуршание перелистываемых Гёте страниц, споры Шопенгауэра с презираемыми им немцами, рассказы Байрона о романтических странствиях по миру и невесомый взмах Гоголя, написавшего в «Эль Греко» роман «Мертвые души», который я перечитывала в этом же месте перед сдачей ЕГЭ по литературе. Золотые рамы с трещинками истории, портреты Вагнера, Ференца Листа и Берлиоза, «Лодка жизни» Доменико Моррелли, барельефы и изящные кресла из бархата то ли оттенка неспелой вишни, то ли бургунди, то ли вымытого граната. Души Россини, Моравиа, Бенуа, Фаццини, парящие над пузырчатой молочной пенкой в капучино, которое итальянцы громко, но ласково называют капуччо, улыбчивые официанты в смокингах, с приподнятыми подбородками и ровными, как московские дороги, спинами, утомленные покупками на Виа дель Корсо женщины, повесившие на раритетные статуи пакеты из бутиков, и то самое рассыпающееся от сильного надавливания песочное печенье оттенка расколотого арахиса.