– Ну тогда забудем про жир от самсы. Пойдём, я угощу тебя эклером с лавандой или, если захочешь, калиссоном из миндаля. Сладкое поможет пережить день. Тебя в лицее все очень любят, моя родная. Мы всем чувствуем, что лишь для тебя лицей стал настоящим домом, но это не значит, что и университет им не может стать.

Сдержав скопившиеся слезы, я обняла Георгину Леонидовну и после скоротечного чаепития вновь поднялась наверх. Отряхнув сладкие крошки с уголков рта, я поправила прическу, выдохнула и зашла в учительскую. Посреди аудитории стоял широченный стол, за которым сидели директриса и хозяин лицея, мои самые любимые преподаватели, по которым, как оказалось, я буду скучать всю оставшуюся жизнь.

Без позволения я присела рядом с ними и почувствовала запах цветущих орхидей, которые будто бережно были спрятаны от людских глаз в узорчатых горшках на окне. Владелец лицея, Виктор Витальевич, был рослым мужчиной лет сорока пяти, без единой складки на своём изумлённом, чуть вспотевшем лице. С первого взгляда ВВ, как мы его любя нарекли, казался всем придирчивым и неподступным, однако, если он замечал в ученике доброту, талант или оптимизм, общение с ним превращалось в бесценно подаренное судьбой время.

Нина Владиславовна, директор лицея, любому встречному показалась бы белокурой ирландской чародейкой: блондинка с синими, как Эгейское море, глазами, аккуратным маникюром и распахнутыми ресницами, достающими кончиками до тонких бежеватых бровей. Она всегда мне казалась вышагнувшей из французских романов исключительной героиней, про которую с каждой новой страницей хотелось узнавать все больше и больше.

В тот прощальный день Нина Владиславовна была одета в коралловую льняную блузу, которая незатейливо гармонировала с блеском ее выразительных бугристых губ, всегда смазанных помадой цвета маджентовой дымки.

По-матерински расплакавшись, Нина Владиславовна зажмурилась и вытиснула из себя улыбку. Она поцеловала меня в мою впалую щеку, оставив след на лице от жирных губ, и подарила фиолетовую лампадку на счастье.

Все годы обучения проскакали в плаще-невидимке, прячась то ли от размолотой усталости, то ли от нависшего недосыпа, то ли от мамы, все время мечтающей поскорее отправиться в отпуск. Папа забирал меня по понедельникам, средам и пятницам из лицея, когда мама побывала в нем лишь на выпускном вечере.

Наш класс был разделён по направлениям: правоведы, расследующие на семинарах уголовные дела педофилов, технари, создающие роботов от скуки в оставшиеся минуты обеденного перерыва, будущие дипломаты, имитирующие по четвергам в лицее модель ООН, и литераторы, которые казались всем остальным подразделениям немного сумасбродными и чересчур неординарными. Пары иностранных языков были смешанными: физик Иса с тонкой спутавшейся косичкой и приехавший ради лицея казах Манарбек выводили из себя самого энергичного преподавателя английского языка Нателлу Всеславовну, носящую на хрупких плечах тринадцать разноцветных папок с креативными заданиями; на занятиях древнегреческого Генка Болдин влюблял в себя Анну Богдановну, не устающую слушать о Фалесе Милетском, Ферекиде, Кратете Фиванском, а на обществознании все благоговейно молчали, ведь пару вёл Виктор Витальевич. Его утонченная харизма, глубинное обаяние, прямота слов и поступков выцарапывали жирнейшие вопросительные обозначения в моем загруженном сочинениями и эссе мозге. То он улетал в Лас-Вегас, чтобы развлечься на выходных, то раздавал беднякам еду, которую сам готовил, то менял каждый месяц надоевшую иномарку, то призывал нас к достоинству, вере и чистоте помыслов. Все студенты и немногие учителя заискивали перед хозяином, однако совершали это без наигранной фальши. Виктор Витальевич привязывал к себе непритворностью, остроумием, а главное – жаждой жизни. Он никогда не кричал, не срывался на учеников или преподавателей, но тяжесть его неуклонного спокойствия давила и одновременно бескорыстно подкупала.