Официантки приносили кофе уже не спрашивая, а местные, заходя внутрь, говорили не "добрый день", а "что нового?".

Джек и Лиза занимали столик у самого окна, и отражение Двери, словно мираж, тонко проступало на поверхности стекла, словно наблюдало за каждым их движением. Их блокноты были исписаны до краёв. Рядом лежал сложенный планшет с планами разбивки лагеря и списками всего что нужно взять обязательно, а без чего можно обойтись.

Но даже в этом тревожном ожидании, кафе оставалось средоточием уюта. Здесь по-прежнему звучал смех, пусть и с оттенком нервного напряжения. Здесь спорили, планировали и готовили мир к великому прыжку, заедая неопределённость плюшками с изюмом.

Снаружи дети рисовали мелом на дороге странные фигуры, вдохновлённые узорами на поверхности Двери. Кто-то принёс переносной проигрыватель, и трескучий джаз срывался с пластинки, будто воспоминание о простом и понятном мире, уходящем навсегда.

На скамейке рядом с кафе сидела пожилая женщина с серым вязаным покрывалом на коленях. Её губы шевелились в тихой молитве, а взгляд, полный затаённой мольбы, не отрывался от тёмного прямоугольника Двери, будто женщина молилась не только за тех, кто собирался пройти внутрь, но и за сам город, за его прошлое и будущее.

У дверей кафе дежурил Мюррей Сальтр – тот самый городской чудак с фляжкой и вечной сигарой, торчащей из кармана рубашки. Он усадил рядом свою гончую Гектора, с обмотанной платком цвета выцветшего апельсина шеей.

– Пёс чует беду, – тихо сказал он, поглаживая Гектора по голове и всматриваясь в даль задумчиво и серьёзно. – И ещё – бобров. Но беду – в первую очередь.

Гектор, видимо, согласившись, зевнул, растянулся у ног хозяина и положил морду на лапы.

Ветер тихо прошелестел по площади, пробежал между столиками и палатками, зашуршал страницами брошенных на брусчатку газет.

А Дверь всё так же молча стояла посреди площади, исполненная зловещего величия. Но в её молчании был слышен зов, от которого невозможно отмахнуться. И каждый в душе понимал – скоро придёт время на него ответить.

***

Однажды вечером, когда закат окрасил небо в глубокий фиолетово-розовый, словно художник провёл по холсту последним мазком длинного дня, а кафе полнилось мягким светом, густым, как мёд, и тишиной, в которой слышалось только тихое позвякивание чашек, шелест бумаги да жужжание ноутбука, Лиза сидела у окна. Её лицо наполовину скрывалось в тени, а на столе перед ней лежала стопка заметок, диктофон и тетрадь с загнутыми уголками. Она задумчиво перебирала записи – словно пытаясь проникнуть за вуаль заключенных в них мыслей, воспоминаний и тревог.

Прохладный ветер раскачивал висящую над входом гирлянду из лампочек, отбрасывая на пол дрожащие тени. Со стороны площади доносился приглушённый шум лагеря, похожий на дыхание многоглавого живого существа.

– Джек, – тихо произнесла она, не отрывая взгляда от убористо исписанных листов, – может быть, эта Дверь как-то связана с древними мифами? Легендами? Что, если то, что мы называем «необъяснимым», просто знание, которое мы забыли?

Он сидел напротив, за столом засыпанным чертежами и схемами. Покачивающаяся над ним лампа подчёркивала морщинки усталости в уголках глаз. Он медленно поднял голову, уловив в её голосе не просто вопрос, а стремление понять.

– Когда имеешь дело с неизвестностью – ничего нельзя исключать, – признал Джек, глядя ей прямо в глаза. – Но я всё таки надеюсь найти объяснение, укладывающееся в логику. Пространственный сдвиг, временная петля… звучит менее поэтично, но всё же более разумно.

Лиза саркастически усмехнулась. Она верила, что истина может быть и рациональной, и сакральной. Что-то в Двери не поддавалось расчёту – и именно это её и притягивало.