Словно в подтверждение её мыслей, раздался короткий смешок (будто ветка сухая треснула) – и оставшиеся до дома метров десять Лиля пролетела, дух не переводя.

Над крыльцом едва-едва теплилась невесть откуда взявшаяся лампадка, за стеклянной дверцей которой горела, потрескивая, тоненькая свеча. Её свет был таким слабым, что казалось, достаточно одного дуновения, и он погаснет навсегда. Тьму эта конструкция почти не разгоняла, но зато на сердце стало немного теплее. Крошечный огонёк был чем-то большим, чем просто светом – он был напоминанием, что где-то ещё есть доброта, есть память, есть любовь.

Лиля поняла, что где-то там, на той, уже недостижимой для неё стороне, кто-то близкий думает о ней сейчас: грустит или тихо улыбается, вспоминая что-то хорошее – и питает маленький свет своим теплом.

Она осторожно сняла лампадку с крючка. Стекло было приятно тёплым на ощупь, ласковым, живым. Не хотелось её оставлять снаружи почему-то. Казалось, что стоит это сделать – и тьма тут же поглотит этот хрупкий огонёк, а вместе с ним и последнюю каплю надежды.

Поблагодарив родную, пусть и пока забытую ею душу, Лиля зашла в дом. Дверь закрылась за ней с тихим щелчком, словно бы это гарантировало, что все страхи остались снаружи, однако Лиля знала: за порогом сгущается ночь, наполняясь новыми шорохами. Но пока в её руках дрожал этот маленький огонёк – она была не совсем одна. И это было главное.

Лиля привычно щёлкнула кнопкой выключателя, но свет не зажёгся. Уже подозревая неладное, она прошла до гостиной, подсвечивая себе лампадкой, но света не было и там. Лиля состроила гримаску. Отключили за неуплату, понимаем-понимаем… Вопрос, звонить ли в местные электросети, разумеется, не стоял.

Держа ручной огонёк к себе поближе – так, что блики дрожали на её осунувшемся лице, она пробралась на второй этаж. Ступени скрипели под ногами, будто предупреждая о чём-то, но Лиля уже не обращала внимания на эти звуки.

Она улеглась в кровать прямо в одежде, даже куртку снимать не стала. Какая уже разница, ведь всё это не более чем условности, её личные иллюзии, с которыми она до сих пор не рассталась. Пуговицы, швы, ткань – всё это было лишь игрой разума, попыткой сохранить видимость порядка в мире, который перестал подчиняться привычным законам.

Теперь, с новым знанием и пониманием, что её мир изменился безвозвратно, хвататься за обноски старых смыслов было уже глупо.

Она провела пальцами по грубой ткани одеяла – но было ли это одеялом? Всё, за что она здесь держится – лишь тени прежней жизни, смутные образы, всплывающие из глубин памяти, чтобы создать иллюзию уюта. Жалкая попытка притвориться, словно всё это ещё имеет значение… Ну в самом деле, хватит уже. Есть, пить, надевать на себя какие-то вещи (точнее, представления об этих вещах, образы, существующие сейчас только в уцелевших кладовках её ущербной памяти) – что может быть бесполезнее? Пожалуй, только сон…

С этой мыслью Лиля и уснула – как обычно, без сновидений. Устала потому что. Да и любила она поспать, всегда любила.

И хорошо, что уснула. Вовремя.

За окном второго этажа, медленно выплыв из тумана, замаячила большая голова с длинным, загнутым кверху тонким носом, похожим на сучок. Белёсое, словно вытканное из морочной пелены чудище прижало ладонь с несоразмерно длинными, очень тонкими пальцами и провело по стеклу острыми когтями. Раздался противный, скрежещущий звук, будто кто-то пилил ножовкой кость.

После, жадно уставясь на спящую провалившимися глазами, оно прильнуло к окну с такой силой, что затрещала деревянная рама. Стёкла задрожали, готовые рассыпаться. Плоская морда чудища исказилось гримасой, в которой смешались голод и странное, почти человеческое любопытство.