– Это, – сказал он, – ваша новая сестра. С этого момента она будет одной из членов нашей семьи, и вы будете обращаться с ней так же.

И это все, что было сказано. Говорят, что Марта, первая жена Джойнера, приняла ребенка как родного; и, справедливости ради, надо сказать, что, какие бы дополнительные беды и смятения ни вызывало в душе этой растерянной женщины новое доказательство злодеяний Джойнера, она всегда свободно признавала, и больше всех – сама Харриет, как еще одну дань достоинствам этой женщины, что она была хорошей матерью и воспитывала девочку как «одну из своих».

Исторически временные периоды определяются самым любопытным образом: мир не взрослеет вместе. Подножки, которые заставляли Джонсона носить свою трость по ночам, когда он выходил один в Лондоне в XVIII веке, в последние годы довольно активно распространяются и в нашей стране. Что касается «человеческой жизни» – товара, который, по словам наших редакторов, они очень ценят, – то безопасность человеческой жизни на нашей широкой земле – будь то от убийства, насилия или внезапной смерти любого рода – пожалуй, почти так же велика в Америке в настоящее время, как и в Англии во времена Елизаветы, хотя наши цифры, безусловно, более кровавые из этих двух.

Что же касается наших Диков Уиттингтонов – деревенских парней, уехавших в город, – то и здесь мы подражаем европейскому образцу, но с опозданием.

История человеческой известности в большинстве своем носит городской характер. В нашей стране, хотя детей и учат, что большинство великих людей «пришли из деревни», недостаточно подчеркивается, что большинство из них также «ходили в город». Безусловно, так было и в Америке: национальная история почти полностью написана жизнью людей, уехавших в город.

Захария Джойнер в последние годы жизни очень любил использовать тему бревенчатых хижин в политике, но если бы он был более верен фактам, то признал бы, что поворотный момент в его карьере наступил тогда, когда он окончательно покинул забытые в мире заросли Зебулона ради самого городского поселения Ливия-Хилл. Именно здесь была его отправная точка, его порог, ступенька, с которой он поднялся на новую высоту и взлетел в более широкое сообщество общественной жизни и всеобщего внимания, в котором ему предстояло играть столь значительную роль на протяжении пятидесяти лет.

И в той же мере этот переходный опыт был свойственен его ближайшим родственникам – трем братьям, приехавшим вместе с ним. В каком-то смысле вся история многочисленных Джойнеров, их разделенного жребия и границы, отделявшей низших от великих, может быть изложена одной фразой. Это была история тех, кто оставался дома, и тех, кто уезжал в город.

С годами разделение каждой группы становилось все более заметным, а чувство единства – все более слабым и далеким. Привязанные к холмам, потерянные в мире, запертые в узких долинах и горных стенах Зебулона, Джойнеры, оставшиеся дома, стали почти такими же чужими и далекими для тех, кто жил в Ливийском холме, как если бы их домом были Лунные горы. Правда, они жили всего в пятидесяти милях от дома, но, как говорил сам «Медведь» Джойнер много лет назад, это была «не та дорога». Это ощущение двух направлений действительно разделяло их. Джойнеры из Ливия-Хилл были обращены к миру, а жители Зебулона – от него; и с годами казалось, что эта направленность становится еще более заметной, чем прежде: городские Джойнеры все больше становились людьми мира, а жители Зебулона все больше отстранялись от него.

К 1900 году, когда прошло целое столетие с тех пор, как Уильям Джойнер пересек Голубой хребет и спустился в дикую местность с винтовкой и земельным наделом, если бы какой-нибудь любопытный историк, одаренный бессмертием, смог вернуться туда, он бы заметил изменения, столь же поразительные, сколь и глубокие. Жизнь городских Джойнеров (к тому времени Ливия-Хилл разрослась до двенадцати тысяч человек) настолько изменилась, что их едва можно было узнать, а жизнь деревенских Джойнеров практически не изменилась. Правда, за эти сто лет в Зебулоне произошли некоторые изменения, но по большей части трагические. Огромные горные склоны и леса участка были разрушены; почва на склонах холмов размыта; высоко на холмах виднелись сырые шрамы старых слюдяных карьеров, отвалы заброшенных шахт. Здесь действовал какой-то огромный разрушительный «насос», и посетитель, вернувшись через сто лет, был бы вынужден констатировать разрушительность происходящих изменений. Очевидно, что здесь действовала огромная компульсивная жадность: весь край был высосан и выпотрошен, выдоен досуха, лишен своих богатых первозданных сокровищ: что-то слепое и безжалостное было здесь, схвачено и ушло. Остались слепые шрамы на холмах, опустошенные склоны, пустые слюдяные карьеры.