не жалеет себя волчица.
Не умеет. Да и не надо.
Не забудет глаза карие
человека с ружьём опущенным,
что без выстрела сердце ранили,
подарив ненадолго душу.
Что жалели сначала грубую,
привыкая к безумству зверя,
обнимали шею упругую
и просили ему поверить.
По загривку трепал рукою,
целовал её влажный нос.
Как звала она его воем,
чтоб он счастья немного принёс!
Он кормил её с рук широких,
что-то в уши шептал, улыбался.
Отдавал ей последние крохи…
Но однажды он потерялся.
Она долго туда ходила,
от рассвета ждала до заката.
И, охрипнув, уже не выла,
с ожиданием лежала рядом.
А когда поняла, что хватит —
человек позабыл про зверя —
сожалела, что не осталась
и оплакивала потерю.
Голод звал её на дорогу,
а надежда просила ждать.
Стали слабыми волчьи ноги,
и она начала убивать.
По началу – наесться мяса,
а потом – уничтожить прошлое.
И наполнились слёзы красным,
стали дни её мёртво-сочные.
И сама она стала бешеной,
к одиночеству привыкая.
По душе разбежались трещины,
тень от сердца её заражая…
Но на охоте следующей
услышала лай собачий,
тонкий такой, трепещущий,
и голос его манящий.
Переминалась с лапы на лапу,
помнит её или нет?
Она не боялась его собаки —
она не знала ответ.
Сердце стукало молотком,
от радости – не дышала.
Никто не узнал, что будет потом —
собака к нему подбежала.
И словно её, волчицу,
трепал существо по загривку,
из миски давал напиться
и прижимал к накидке.
В ответ та лизала губы,
виляла коротким хвостом.
Волчица не скалила зубы —
она отомстит потом.
Сейчас она заворожённой
стояла в кустах обглоданных.
И слёзы, гостями непрошенными,
бежали по морде содранной.
А он ничего не чувствовал.
Ласкал домашнюю «падаль»…
Она без единого хруста
бежала за ними рядом.
За несколько дней походов,
она изучила их график,
повадки собаки и тропы,
привычки и силу лапы,
оскал и длину прыжка,
настроение, страх и смелость,
время и крепость сна.
На вкус её взять хотелось.
Но волчица умеет ждать,
она знает свои законы:
где, когда и как убивать,
чтобы жертвы не слышать стоны,
чтоб не видеть просящих глаз,
чтоб поймать её жалкий страх,
чтобы взять в свои лапы власть,
разодрать её тело в прах…
Он так близко тогда подошёл,
потерял осторожность и вот:
смерть от серой иглы нашёл,
в горло взяв пару белых клыков…
Та собака скулила долго
и издохла потом рядом с ним.
А убийца осталась волком:
дикой смертью любовных льдин.
И бредёт она по дороге,
разбивая о камни лапы.
Не жалеет себя волчица.
Не умеет. Да и не надо.
«Чёрным маревом огненной желчи…»
Чёрным маревом огненной желчи
разбегаются строки по полю белому.
Всем известно, что люди не вечны.
Оттого всё по-своему делала.
Собирала пряди оставшихся
и плела из них косы прошлого,
что хвостами за мною тащатся,
борозду оставляя точную.
Чтоб по ней все грехи свершённые
подбирались к душе растаявшей
и травили Сегодня скромное
дерзкой памятью, громко лающей.
Я уже не злюсь на привычное,
отпуская желания-дротики
в сердце вынутое, остывшее,
и глотая слёзы-наркотики.
Если верить космосу мёртвому,
в этой жизни к нам всё возвращается,
выживают – сильнейшего сорта,
а у слабых не получается.
До сих пор я играю в прятки
от самой себя, одичавшей в месяцы.
Разлагаюсь на дне осадком,
убирая гнилые лестницы.
Не смотрите глазами мутными —
всё равно меня не увидите.
Ваша радость в ладонях – дутая,
горе – брошенное сквозь сито.
Мы придумали сами гордость,
чтобы жить интересней стало.
И побочный эффект – слёзы —
в нашей жизни нам счастья мало.
Сотворили себе проблемы,
чтобы время тратить на выход.
Но иначе мы не умеем.
Но иначе было бы тихо.
Любовь
Чёрной тушью глаза намазаны,
руки скрещены на груди.
Очень много друг другу не сказано…
Только ей тебя не найти.
Она стала сгустком печали,