Пойду, лед возьму.

Гео, значит. Гео – это все для меня, как Гея, только мужчина. Мужская моя Гея, Гео!

Он такой славный, теплый, веселый! У него и глаза, и все тело – веселые: руками теребит волосы, нос, разводит ими, почесывается, подтанцовывает и подпрыгивает порой – однажды себя сам по заду хлопнул шутливо, уходя в дом – мы с Каринкой и побежали за ним со смехом, повалили… А как он бежит! Он часто бегает: заботливый очень. Увидит ребенка у воды, или мне водички принести, когда закашляюсь, или еще за какой-то надобностью – бежит. Легко! Как мальчик. Развивается у него все. И волосы, и рубашка, и штаны легкие. Все такое легкое-легкое, и – волна. О ней сейчас попытаюсь рассказать.

Его глаза – это отдельная песня. Песня моего возлюбленного. Эта морская волна, которая льется из его глаз, когда он улыбается, когда смеется, когда просто смотрит на меня… Обливает! Нет, он – не «сплошные глаза», как сказал психолог, когда выясняли, поли- ли я аморная или нет. Говорил, что вряд ли я его люблю, раз про глаза так много.

А я люблю его, нашего папу!

Георгиевичем запишу Сержа.

Георгиевичем Победоносцевым.

Ну, это я шучу, конечно.

Сквозь грусть шучу: мне его не хватает.

Надо с ним – с тобой – разговаривать, пусть так и будет, я буду представлять, что ты где-то рядом. А ты и есть рядом, радость моя, только вот я не знаю, где. Буду надеяться, что ты меня как-нибудь когда-нибудь найдешь. Ну ведь не можем же мы не встретиться! Я прям жутко злюсь, когда думаю об этом. Как это – не встретиться?

Мы УЖЕ встретились.

С моим ясным, родным, светлым мальчиком Гео, Гиорой моей ненаглядной. У меня точно нет сомнений в том, что люблю тебя. Пусть там Каринка тебя пользует, пусть – пока меня нет.

Я ей тебя доверяю.

Не плачь, главное.

Я однажды видела, как ты плакал, когда твою маму забрал слон.

Это было невыносимо.

Это важно!

Я не знаю, я ничего не знаю…

Со мной разговаривал психиатр здешний. Он выпытывал, что это за мочизбургеры, я ответила, что у мамки в моей сумке валяется парочка, покажу при выписке. Еще спрашивал, кому я звоню все время, почему плачу. А я не плачу! Слезы сами льются, когда вспоминаю о Гео, Пауле, Карни – даже о трясогузке Сергее. Светлые такие слезы, слезы памяти, можно сказать. Откуда я взяла слово «трясогузка», спросишь ты, Ялька-из-будущего, если нет у нас птичек и зверюшек, даже пчелок? А вот я начитанная, понятно? Я ж училась много очень. В универе даже. Интересно, есть у вас универ? Надо будет много чего узнать еще. Инет в помощь, слава аллаху. Кстати, вот эти славы – Богу, Аллаху – сохранились как идиомы. Кто же будет всерьез верить в божков? То же самое, что Зевсу какому-нить поклоняться. Или Эли-Адонаю какому-нить. Говорят, были какие-то секты – и скрепы, скрепы! – Иегова его звали.

Его! – охренеть, как страшно.

Кальвинизмом отдает.

Я ж знаю, знаааю все про это, я – начитанная. Даром, что аудио – скажем так: наслушанная. В раньшие времена…

Ох. Раньшие.

Или позжие.

Мне не дано узнать, это ж все в моей голове путается, может, в лайфлайне перекрутила… А ведь верно, могла.

Могла запросто!

В сердцах.

Говорили же не подходить к ней на эмоциях, а я… Беременных вообще надо бы изолировать от общества, отвечаю!

Так вот, я напряглась конечно, вспомнив о лайле, своей лайф лайне, но буду продолжать. О ней подумаю завтра, как Скарлетт. Да-да, я и о ней знаю. Считается, что все девки в раньшие времена в нее играли, а я – теперь. Вообще, романы это непреходящие ценности, и «Поющие в терновнике», и «Унесенные ветром», а «Над пропастью во ржи» и «Повелителем мух» зачитывались в универе, заслушивались, рыдали все без искл. Какие же мы… сентиментальные, похоже! Здесь люди какие-то… То ли бесчувственные, то ли глубоко скрывающие свои эмоции. Мы и поплакать, и попрыгать, и наораться вдоволь, и ржать, как кони – а они хранят какие-то тайны, так их, какие-то секретные дела у них тут, наверное. Может, это их поднимает в собственных и чужих глазах: скрытность. Мол, я много значу, если много скрываю. Я така значима единица!