К тому моменту все её мысли успели круто поменять направление и теперь крутились только вокруг пустоты в её желудке. Все рассуждения о вечном меркли на фоне сильного дефицита калорий после высокоинтенсивного кардио.

«И ведь даже не включила режим тренировки на часах перед забегом. Теперь ни темп, ни пульс не узнать…» – с огорчением подумала Карина, спешно отправляя в рот кусок сыра, найденный в холодильнике.

– Ну как прошло? – вдруг раздался тихий голос за спиной.

Слегка подскочив от неожиданности и чуть не выронив сыр, девушка обернулась к столу, за которым сидела пожилая женщина с изящным серебряным пучком на голове. Ее чуть потускневшие с возрастом серые глаза, обрамленные глубокими морщинами, пристально смотрели на дочь, ожидая ответа.

– Вот ты меня напугала, – расслабленно выдохнула девушка, прежде чем весело продолжить: – Нормально пробежала, людей было тьма. Такие персонажи попадались! Хоть стой, хоть падай.

Окинув взглядом небольшую кухню, она заметила на плите сковородку с яичницей-глазуньей и направилась к ней, продолжая разговор с матерью.

– Погода, правда, отвратительная. Мало того, что отморозила себе все, так еще и кроссовки запачкала, – нахмурившись, рапортовала Карина.

– Ну ты познакомилась там с кем-нибудь? – с нетерпением перебила ее мать. – Хотя бы парой номеров обменялась?

– Не было времени, мам, – она понимала, что эта жалкая попытка отмахнуться от неудобных вопросов ни к чему хорошему не приведет. Надежда Алексеевна прекрасно знала свою дочь, а после смерти мужа ее внимание сузилось до такой степени, что казалось, девушка не могла и шагу ступить, чтобы мать об этом не узнала.

Неловкая тишина, повисшая в маленькой кухне, прерывалась тихим скрипом вилки по антипригарной поверхности сковородки.

– Ты же знаешь, как я о тебе беспокоюсь, – голос Надежды Алексеевны дрожал, едва удерживаясь на грани сдержанности. – Ты ведь понимаешь, что когда я умру, ты останешься совсем одна… Я не хочу, чтобы ты была одна, понимаешь?

– Тогда не умирай, – едко вставила Карина. Она уже чувствовала, что проиграла в этой битве с чувством вины перед матерью, но не собиралась сдаваться без боя.

Обреченно вздохнув, Надежда Алексеевна встала из-за стола, стряхивая с себя несуществующие крошки. Ей тоже не хотелось сейчас вступать в ссору с дочерью, но давящее чувство страха за Карину не отпускало. Оно не отпускало ни на секунду.

Каждый раз, когда дочь замыкалась в себе или в её глазах появлялось то самое потухшее выражение, Надежда Алексеевна чувствовала, будто на её плечи ложится невидимый груз. Он давил на ключицы, заставляя сутулиться, наполнял рот горьким привкусом беспомощности.

– Ты же обещала… – голос матери дрогнул, когда она вспомнила тот день. День, когда Карина, бледная как мел, бросила на стол обручальное кольцо и сказала, что теперь будет жить только для себя. – Помнишь, что говорила после развода?

Но дочь уже вышла из кухни.

Дверь в её комнату закрылась с тихим щелчком. Не хлопнула – именно закрылась, будто аккуратно отгораживаясь от всего мира.

Надежда Алексеевна замерла с влажными ладонями, сжатыми вокруг края стола. Этот разговор они обязательно закончат. Но не сегодня.

Сегодня её девочке снова нужно было побыть одной.

“Понедельник, 7 марта.

Опять это чувство – будто я наблюдаю за своей жизнью через толстое стекло. Люди вокруг куда-то спешат, смеются, злятся, живут. А я… Я просто выполняю движения. Как будто кто-то забыл выключить механическую куклу, и она продолжает двигаться по инерции. Витя говорит, что это весенняя хандра…”

Каждое утро Карины начиналось одинаково: пять минут на сборы, потому что ей было всё равно, как она выглядит; кофе навынос, который обжигал губы и оставлял во рту горький налёт; и этот путь – пятнадцать минут до метро, семь остановок, переход, ещё десять минут пешком. Каждый день.