Выезжая из поселка в сторону города, набрала теть Ане, она работала заведующей в местной больнице и была в курсе всех диагноз Арсения.

– Рада тебя слышать, Ален, – произнесла Анна Владимировна после моего приветствия. – Даже догадываюсь, зачем звонишь.

– Какой прогноз, теть Ань? – вопрос, без лишних расшаркиваний.

– Какой может быть прогноз, – она тяжело вздохнула, – полгода максимум. И то, это я набросила побольше, зная твою мать, которая и из пекла вытащить сможет. Ей за свое здоровье переживать надо, давление, межпозвоночная грыжа и три протрузии, лечить надо и себя беречь. А Сеньке она уже не сможет помочь. Поговори с ней, Ален. Может, тебя послушает.

– Поэтому и звоню вам, разговоры не особо помогают.

– Тогда только ждать. Она не сдастся сама, до последнего будет за него биться.

– Спасибо вам.

– Не за что, Ален.

Распрощавшись с теть Аней, нажала клавишу на руле, сбрасывая вызов, и нажала сильней на педаль газа. За столько лет я так окончательно и не решила для себя этот моральный вопрос, что правильней поддерживать всеми силами жизнь брата или все же дать ему уйти. Что правильней, что гуманней? Где эта грань человечности? И есть ли человечность в ежедневном спасении такой жизни, когда она наполнена только болью и страданием, неспособностью говорить, двигаться, когда он сам уже не хочет эту жизнь продлять? Я так и не смогла со стопроцентной уверенностью ответить себе на эти вопросы. Но я знала одно: если бы на месте Арсения была я, то я бы хотела как можно раньше покинуть этот мир, ибо не вижу смысла усложнять жизнь родным людям и лишать их радостей жизни. Но это сугубо мое личное мнение, возможно, мама права, и я поменяю свой взгляд на вещи, когда сама стану матерью. Во всех этих размышлениях меня пугает только одно: что такой мамой, как моя, мне явно не стать, я эгоистичный мешок дерьма, неспособный на жертвенность и безоговорочную любовь.

Но изменить это в себе по щелчку палец я не в силах, да и надо ли что-то менять? Поэтому музыка громче, нажим на педаль газа сильней, дабы заглушить пульсирующую в груди боль, вызванную чувством собственной неполноценности, и моральной ущербности.

***

– Лев Игоревич, добрый вечер! – поприветствовал Тамарина, проходя в просторный кабинет, со стен которого на меня взирали первые лица страны, должность генерал – майора обязывала, как говорится. Седовласый, крепкий, высокий мужик с военной выправкой, всю свою жизнь стоявший на стороне правды и закона. Он мне нравился, не столько за свою деятельность, сколько за принципиальность. Это редкое сейчас качество в людях, особенно когда принципы основаны на моральных устоях, а у него было именно так.

– Захар, рад тебя видеть, – он поднялся, чтоб пожать руку, – присаживайся, коньяк, виски или нашей беленькой?

– Премного благодарен, но откажусь. За рулем.

– Понимаю. Ну, тогда давай к делу, ты же явно пришел не с праздниками меня поздравлять, – Тамарин хрипло рассмеялся.

– У меня есть для вас информация по человеку, которым ваши службы как-то интересовались, Нечаев Андрей Борисович. Еще интересно? – Тамарин неожиданно нахмурился.