4. 4

Открылась дверь, и в дверном проёме показались мои родители: изящная мама в летнем платье и папа в бриджах и футболке, которую мама уже года три грозится выбросить за изношенность.

- О, привет, мам, пап! – радостно воскликнула я.

Лёнька тут же тактично посторонился, уступая моим родным возможность пообщаться со мной.

Мама сразу бросилась ко мне, принялась обнимать, целовать и щипать нос запахом валерьянки, которой традиционно лечила нервы.

Всё-таки никто не умеет обнимать так, как это делает мама! Стоило оказаться в кольце родных рук, как я сразу ощутила себя абсолютно счастливой. Наверно, примерно такой же счастливой, каким был сегодня Лёнька. Наверно, его просто тоже с утра успела обнять мама, а вовсе не чуду спасения он так радовался!

Растрогалась на том моменте, когда мама прошептала:

- Как же я люблю тебя, Даринка!

Вроде все меня именно так и называют, даже Лёнька, но приятнее всего слышать своё имя именно от тех, кого сильно любишь.

Из глаз потекли непрошенные слёзы и, когда моей щеки коснулась мамина, я ощутила, что кожа у неё тоже влажная.

Папа подошёл и тоже обнял, меня и маму одновременно, чмокнул в щёку, ещё крепче сжал нас и ненадолго замер, но быстро поняв, что мы сейчас все дружно разрыдаемся, решил поступить в своём привычном стиле.

- Принесу вам кофе, - быстро ретировался папа, который всегда терялся при виде наших слёз и сразу вёл себя неадекватно и намеревался куда-нибудь улизнуть, пока страсти не улягутся.

- И банку бы для цветов, - добавил Лёнька, и я уверена, папа порадовался, что его этим озадачили. И скрылся за дверью.

Я лишь краем уха услышала эти реплики, продолжая радоваться, плакать и глупо улыбаться, слушая, как мама рассказывает о долгих днях пребывания в стенах больнице, о надеждах и страхах, а также о добром заведующем отделением ( на этом моменте, правда, Сыроежкин выразительно усмехнулся, явно не считая упомянутого мамой Валентина Васильевича "добрым и чутким профессионалом своего нелёгкого дела").

Мы просидели так довольно долго, а потом мама, отстранившись, но держа меня за руки, спросила:

- Ну как ты? Мы приходили к тебе, Валентин Васильевич пускал - очень понимающий! Ты даже разговаривала с нами... Лёня сказал, ты не помнишь, но врачи предупреждали, что так может быть. Но теперь всё должно быть уже нормально! Так как ты?

- Нормально, - ответила я, но, подумав, решила поделиться единственной новостью, которая у меня имелась: - В целом, вернее, нормально... Потому что было кое-что ненормальное... - Мама насторожилась и посмотрела мне в глаза взволнованно. А я продолжила: - Ко мне сегодня, вот совсем недавно, перед вами, парнишка приходил. Не могу его вспомнить...

- Потому что ты его не знаешь. Как и я.- Перебил меня Лёня, который, оказывается, задумчиво вертел в руках букет.

- Да, но что, если… - я тоже мельком глянула на букет, что оставил этот парень, а потом мечтательно улыбнулась: вот был бы у меня любимый, который бы вот так встречал меня после комы. Принёс бы цветы, бросился со страстным поцелуем… а не с тем жалким подобием поцелуя, какое подарил мне мерзкий Майский!

- Вообще-то, у тебя есть я. – скромно напомнил Лёня. –  А ты лыбишься, словно этот псих с букетом – лучшее, что было в твоей жизни!

Тут Лёня ошибался. Так лыбилась я вовсе не из-за этого. Майский, скорее, был худшим в моей жизни. Худшим поцелуем уж точно!

- Лёня… - Одёрнула его мама, которая относилась к Сыроежкину бесконечно тепло, но отлично знала, что из френдзоны ему пути нет.

Но Лёня не считал, что он не прав. Как обычно. И потому продолжил:

- Вот ко мне Ира приходила, и я не радовался этому, как ты радуешься левому чуваку! Не радовался, потому что у меня есть ты!