Поселок строителей – место, отвоеванное человеком у пустыни, и поэтому он производит впечатление некого форпоста. Посередине – ровные ряды двух- и трехэтажных домов-бараков с вместительными лоджиями и связками сантехнических труб, бегущими по стенам снаружи, а по краям – асфальтовое шоссе, словно магическим кругом отделяющее жилье от бескрайнего хаоса песка. Между домами – газоны пожухлой травы и, то тут, то там, фигура араба, склонившегося над ней в белой чалме и галабее. Тишина, неукротимость солнца и необъятность уходящего за горизонт неба.

Мне, как человеку, прибывшему на стройку «без семьи», выделили комнатенку в общежитии, выдали белье, дали какие-то кастрюльки и оставили с миром: мол, располагайся пока. На следующий день повезли в главный офис – знакомиться. Соратники по ремеслу встретили меня сдержанно: проявлять эмоции здесь было не принято. В комнатке стояло три или четыре железных, асфальтового цвета стола, на которых красовались немецкие «Оптимы», что меня приятно поразило. Начальник – бодрого вида старикан с немецкой фамилией «Арнгольд» – был немногословен и как-то отстранен, словно говоря, «Ну, что тебе объяснять, сам все поймешь со временем». Тут же для проверки мне подкинули пару писем на перевод, и сразу выяснилось, что хоть в технике я ни «бэ», ни «мэ», в языке, все-таки, кое-что смыслю. В результате меня включили в группу по переводу Генерального Отчета, а это означало, при прочих равных условиях, занятость до конца строительства. Впрочем, этого я тогда не просек.

Супруга (одна из) Фараона

И начались мои переводческие «будни» на Саад-эль-Аали, как по-арабски величают Высотную Асуанскую Плотину (ВАП). Шесть раз в неделю (кроме пятницы, когда у арабов выходной) по холодку нас возили на машине в контору; в полдень, сквозь стену знойного воздуха, мы мчались назад в поселок на обед, а после обеда – снова на работу до 5—6 вечера.

В группе переводчиков нас было трое: Почковский, Невоселов и я. Почковский, маленький, постоянно надутый от собственной важности мужичок, был здесь старожилом. Он был старше нас, к тому же «москвич», а стало быть, приближенный к местной «элите». Мне он сразу дал понять, что не потерпит никакого «амикошонства». Вначале он меня, как бы, вообще не замечал. Потом, после нескольких стычек на почве перевода, наши отношения перешли в открытую неприязнь. Витя Невоселов был более общительный, но в «душу» не лез. Это был парень крепкого телосложения, хотя и не очень приятный на вид: маленькие, глубоко сидящие глаза и длинный нос делали его лицо похожим на свиное рыло. Поначалу мы с ним ладили, и даже нашли общий язык на почве наших занятий йогой, но потом, как водится, все пошло вкривь и вкось. Так, что, жить было можно. Главное, не надо было мотаться со спецами по эстакаде под палящим солнцем, или сидеть в каком-нибудь управлении в ожидании «вызова» на переговоры. И все бы хорошо, не случись со мной неприятного казуса в самом начале моей асуанской жизни. Впрочем, иначе и быть не могло. Такова уж моя планида.

А дело было так. Одним из первых «переводяг», с которыми я познакомился, был Володя (Вовик, как его звали в «народе»), парень года на два-три младше меня. Он тоже был питерский, и мы с ним как-то сразу сошлись. Я как-то пригласил его к себе отметить приезд бутылочкой водки и краюхой черного хлеба, привезенных мной из Союза, а он познакомил меня с отличным местным пивом «Стелла». В Вовике была масса обаяния. Он, что называется, был «свой в доску», а мне это тогда ой как надо было. Так я прожил до Дня Советской Армии, моего первого праздника на чужбине.