Дверь распахнулась, и на пороге показалась Шаргородская. Она приветливо кивнула Алексей Васильевичу, и он понял, что надо подойти. Стремительно встал и приблизился. Шаргородская легонько подтолкнула его в комнату, а потом прикрыла за ним дверь.

В комнате царил полумрак, но контуры предметов было отчетливо видно. Свет многих свечей бил откуда-то с противоположной стороны. По стенам стояло множество разноразмерных различного назначения шкафов и шкафчиков, этажерок, и все они были заставлены и завалены книгами. На конторках белели стопки бумаги и стояли чернильницы. На круглом столике, покрытом бархатной скатертью, возвышался кофейник и красивая стеклянная банка, в которой угадывались зерна кофия. Здесь же была и фарфоровая меленка с деревянной ручкой.

– Это для того чтобы никого по утрам не будить, – пояснил ему мелодичный женский голос с легким акцентом. Странно, но акцент этот сейчас куда более ощущался, чем в большой зале среди множества народу. Может быть, потому что наедине с ним Екатерина не считала нужным говорить медленно и величественно, а произносила слова так, как произносила их в обычной жизни в беседах со своими близкими.

Но все-таки, услышав этот голос, он невольно поклонился и чуть было не закричал: «Матушка, как благодарить…», но вовремя опомнился. Подумал, что слово «матушка» теперь, наверное, не подойдет, и решил называть Екатерину государыней, а там уж как Бог судит.

– Да что ты там мешкаешь, Алексей Васильич, – без всякого раздражения сказала государыня, – подойди.

Всеже она была милостива к нему. Робости у Погожева поубавилось. Приблизился. Государыня сидела в креслах – на ней было простое домашнее платье с крупными пуговицами и чепец. На коленях лежала толстая книга. Ослепленный нахлынувшими на него чувствами Алексей Васильевич поначалу плохо разглядел императрицу. Туман очи застилал. Теперь же лицезрел и диву давался – так она была свежа и приятна взору. Яркий свет от свечей вовсе не старил ее. Белый кружевной чепец, наброшенный на все еще пышные каштановые волосы, придавал особую нежность ее лицу, под легким голубым шелком свободного платья угадывались очертания крепкого тела. Право слово, такие женщины не стареют, подумал он, да если и стареют, все одно не утрачивают того притягательного, что манит к ним нашего брата точно железо к магниту, показывал ему Данненберг таковой фокус.

– Что ж ты стоишь, Алексей Васильевич, садись, – она указала ему на соседнее кресло. Поговорим.

Он сел, не сводя с нее взора.

Она улыбнулась тепло.

– Думаешь, наверное, что за толстая такая книга у меня. Это я труды господина Монтескье читаю. Знаешь ли ты такого философа?

– Н-не имею чести.

– Прискорбно.

– Да я в философиях, государыня, не силен, но, коли ваше величество повелит, так готов изучить.

– Похвально. Да видишь ли, Алексей Васильевич, трудно философию изучать по повелению царскому, тут нужен особый философический склад в человеке, а коли его нет, так и наука не впрок. Хотя наука это полезная. А ты, граф, я давеча слышала, театром занимаешься.

– Истинно, государыня, – осмелел Погожев, ощутив под собой твердую почву, – как дяденька мой представился, так имение его ко мне перешло, а с ним и крепостной театр, так я сейчас его в Петербург перевез и уж в доме своем расположил. Теперь же к премьере готовимся.

– Вот как! Какой же спектакль ставишь? – Заинтересовано вопросила императрица.

Граф смутился.

– Да пьесу вашу, государыня, «Горебогатырь Косометович». Композитор Мартин Солер.

Екатерина засомневалась.

– Али правду говоришь? Отчего же эту пьесу?

Алексей вмиг вскочил с кресла и встал перед государыней на одно колено.