Она, казалось, и не замечала его смущения и неучтивого поведения. Напротив. Протянула руку, но теперь уж не для поцелуя, а единственно, милость оказывая желанием опереться. Он же, поняв сие намерение, но, не вполне еще осознав свое счастье и отличье, совершенно дышать перестал, что произошло от полнейшего благоговения перед монаршей особой и перед той необыкновенной грацией и женственностью, с какой Екатерина Алексеевна, будучи уже в неюных летах, сошла со своих вершин к нему и оперлась на него доверчиво.

Вельможи, в тот вечер при дворе бывшие, все разом обернулись, оторвавшись от разговоров. Дамы смотрели теперь на него заискивающе, а юнцы иные и с открытой завистью. Сановники изучали физиогномию молодого Погожева, вперившись в нее взорами, словно туча змей. Все уж поняли, одному ему не было ясно, государыня свой выбор сделала.

Дальше все покатилось быстро, словно картинки менялись в калейдоскопе. Он еще не успел опомниться от высочайшего внимания, как увидел возле себя фрейлину Шаргородскую – доверенное лицо императрицы. Она приказала ему следовать за ней, и он повиновался. Вдвоем они миновали целую анфиладу пышных комнат. Потом еще несколько комнат, убранство которых, это было хорошо видно даже его нетренированному взору, еще не было завершено – в иных стояли лесенки и громоздились глыбы мрамора, а по полу были разбросаны куски серпентинита, оникса, яшмы, белого агата, малахита и других камней. Он от отца знал, что Екатерининский, как впрочем, и Зимний еще не совсем отделан и государыня постоянно шлет на Урал обозы за красивым узорчатым каменьем. Поэтому и не удивлялся и даже сделал вывод, что ведут его окольным непрямым путем. Догадка его быстро подтвердилась, потому что перед глазами вновь замелькали изящные меблированные гостиные. В одной из них – в голубой – Катя Шаргородская остановилась и велела ему обождать, а сама скрылась за высокой инкрустированной дверью.

Сердце его забилось, ноги подкосились, потому что он вот только сейчас и начал понимать, что произошло в его судьбе. Он, Алексей Васильевич Погожев – сын опального Графа Погожева попал в случай. Да мог ли он такое даже предположить!

Опустившись на новенький шелковый диванчик с позолоченными подлокотниками, он невольно обхватил голову руками. Ему казалось, что она вот-вот се треснет. Треснет оттого, что не выдержит такого…. Такого… А, собственно, чего? Счастья? Везения? Напора страсти? Ого-го! Вот страсти-то он пока не чувствовал. Не попасть бы впросак. Раззадорить себя как-то бы. Вспомнить что ли Параську? Нет, о Параське думать не хотелось.

Как-то сама собой пришла на ум княжна Полетаева. До чего хороша девица. Персиковая кожа щек, атласные покатые плечи, а то, что ниже, пожалуй, еще куда завлекательнее, чем у Прасковьи. А глаза! Карие, а белки вкруг зрачков голубые. Какой-то камень напоминают, Яков Иванович Данненберг ему такой показывал, когда по просьбе отца, занимался с ним минералогией, да разве их все упомнишь, камни эти. Вот если бы он видел тогда глаза Вареньки Полетаевой, то уж сразу непременно бы выучил и камень, а теперь… Теперь воображение делало княжну все более осязаемой. Его мысленному взору представился Варенькин нос. Носик был прямой, но не большой, а как будто чуть вздернутый, словно не лишенный любопытства, но совсем чуть, ровно столько, чтобы открыть взору чувствительные ноздри, трепещущие от каждого слишком смелого слова ухажеров, что прилипали к ней, как только она показывалась на людях. Дальше были губы – пухлые волнующие, и щечки с ямочками и все это приводило Алексея Васильевича в полный восторг и томление… И вовремя.