Вилла, где жил Горький, была просторной, комфортно обставленной и окружена цветущим садом, с ослепительным видом на море.49 Этот буржуйский люкс несколько смущал Алексея Максимовича, словно бы он примерил чужую одежду.50 Но Мария Андреева, следившая за его здоровьем и настроением, поспешила заверить писателя, что он нуждается в этом спокойствии, чтобы продолжать заниматься творчеством.

Весь второй этаж виллы занимал большой зал с панорамными окнами из цельного стекла длиной три и высотой полтора метра. Там находился кабинет Горького. Мария Федоровна, занимавшаяся (помимо домашнего хозяйства) переводами сицилийских народных сказок, находилась на нижнем этаже, откуда вела наверх лестница, и при первом же зове она спешила на помощь мужу. Для писателя был специально построен камин, хотя обычно дома на Капри отапливались жаровнями. Возле окна, выходящего на море, стоял покрытый зеленым сукном большой письменный стол на весьма длинных ножках – чтобы Горькому, с его высоким ростом, было удобно сидеть и работать. Повсеместно в кабинете, на столах и всех полках располагались книги и журналы.

Алексей Максимович – высокий и широкий в плечах, несколько сутулый, рыжеватый мужчина с голубыми глазками, быстрыми и уклончивыми из под длинных ресниц, утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями и желтыми усиками, которые он, покашливая, все время поглаживал большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит. У него были большие, ласковые, как у духовных лиц, руки. Здороваясь, он долго держал твою руку в своей, приятно жал ее.

«Его лицо показалось мне красивее красивого, радостно екнуло сердце», – вспоминала Мария Федоровна свою первую встречу с Алексеем Максимовичем.

Сама Мария Андреева, знаменитая русская актриса Московского Художественного театра, – стройна и элегантна; на ее лице тень меланхолии, ее движения медленны и спокойны.

Кажется, Михаил Лермонтов говорил, что красота лица определяется формой носа. У Андреевой был чудесный нос, с тонкими, точеными ноздрями. В ней все было красиво. Когда она улыбалась, уголки ее рта подымались, лукаво, заманчиво. И глаза смеялись, продолговатые, светло-карие, влажные. Кожа у нее была такая, что даже под беспощадным солнцем юга она не боялась показываться без румян и белил. Не мудрено, что по ней сходили с ума, а, завидев издали ее развевающееся белое платье, ее высокую, гибкую фигуру, молодые поэты обрывали любой разговор и бежали, как сумасшедшие, за ней, чтобы пожать ее тонкие пальцы, заглянуть в ее искристые глаза. Ее прогулки по набережной были триумфальными шествиями. Это та синьора, за которой всегда усиленно охотились репортеры. Недаром она пленила бешено популярного в то время поэта Серебряного века Сашу Черного:

А Всеволод Мейерхольд оставил в своем дневнике такие стихи об этой прима-актрисе Художественного театра:

Трудно было представить рядом двух столь несхожих людей. При всей страстности натуры, Мария Федоровна внешне всегда была невозмутимо хладнокровна и сдержанна в эмоциях, одевалась изысканно у самых дорогих модисток и не только имела вид рафинированной светской дамы – она ею была. А «Буревестник революции», Алексей Максимович, был на удивление слезлив и излишне непосредствен в выражении чувств. Щеголял в костюме «собственного изобретения» и всегда был одет во все черное. Он носил косоворотку тонкого сукна, подпоясанную узким кожаным ремешком, суконные шаровары, высокие сапоги и романтическую широкополую шляпу, прикрывающую длинные волосы, спадавшие на уши. Даже внешне у них было мало точек соприкосновения. Образованная потомственная дворянка и писатель-самоучка…