– Эс бляйбт! (Отставить!) Обер-лейтенант, если с данной секунды Вы причините этому ребенку еще хоть какой-то вред, я Вас расстреляю. И освободите дом от своего присутствия. Жить здесь намерен я.

(Это перевод, разумеется. Сказано было по-немецки.)

Мой несостоявшийся убийца застыл с направленным на меня пистолетом. Застыл и его денщик. А я и так уже являлся застывшим в ожидании неминуемой пули. Мы втроем пребывали в полной неподвижности секунд, наверное, десять, как будто все это было неким чудовищным подобием игры «Заморозка», в которую мы с местной детворой иногда играли на улице. За эти секунды человек, отменивший мою казнь, вошел в калитку и приблизился к нашей группе.

– Ганс, занеси вещи и сервируй стол, – произнес он, и из-за его спины тут же возник высоченный слуга с двумя огромными чемоданами, он уверенно прошел мимо, направляясь внутрь дома.

– Поторопитесь, обер-лейтенант. У вас есть пятнадцать минут. В семь часов у меня ужин, и не хочу, чтобы мне мешали, – произнес человек.

– Вилли, собери, – прошептал Кестнер белобрысому. – Мы уходим.

Да он же смертельно напуган, вдруг понял я, глядя в его лицо, которое на глазах меняло цвет – из пунцового алкогольно-разъяренного становилось землисто-серым.

– Мы уходим, господин магистр, – наконец выдавил он в сторону пришедшего человека. А тому никакого подтверждения не требовалось, он и мысли не допускал, что Кестнер может не выполнить его приказ. Более того, он уже, казалось, забыл об обер-лейтенанте и каких-то связанных с ним неудобствах. Тот, кого назвали «магистр», целиком сосредоточился на моей персоне.

А моя персона вся в ушибах и кровоподтеках валялась на земле перед крыльцом. Магистр встал надо мной и вперил взгляд в мое лицо.

– Значит, это и есть потомок ублюдка Джованни? – задумчиво проговорил он, обращаясь непонятно к кому, может к самому себе, но явно не ко мне. В то же время речь шла, видимо, все-таки обо мне, потому что смотрел он именно на меня. Да, и еще он с легкостью перешел с немецкого на русский, и язык его был почти безупречен. Как я потом убедился, лишь в минуты сильного эмоционального возбуждения в его русской речи ощущалась легкая необычность.

– Малыш, этот дом всегда принадлежал твоим предкам?

В этот раз вопрос был адресован мне. И с тех пор я стал Малышом.

– Да, – выдавил из себя я и попытался подняться. Возникла мысль о матери, которая свалилась от удара Кестнера и сейчас находилась в доме с тремя этими сумасшедшими фрицами.

– Мама, – сказал я. – Там мама.

– Ганс разберется, – ответил магистр. – Где вам отвели место?

– Там, – я показал на сараюшку.

Он на это ничего не сказал. Он стоял, по-прежнему глядя на меня, только быть может менее пристально.

Тут в проеме двери возникло движение и показался слуга с моей матерью. Мать была жива и в сознании, но Ганс почему-то нес ее на руках. Не обменявшись ни словом, ни жестом со своим хозяином, он прошел прямо к нашему нынешнему жилищу – сараю – и там сгрузил мать на один из тех тюфяков, что мы подготовили для себя в качестве постелей. Я доковылял туда же, и мы с матерью остались одни. Мы обнялись и плакали, и это продолжалось очень долго, и я так, кажется, и забылся сном, обнимая мать.

В городе потекла жизнь под немецкой оккупацией. Появились комендатура, они назначили коллаборанта-бургомистра и городскую управу… Приказали перевести часы на час назад, чтобы время совпадало с берлинским. Все население обязано было зарегистрироваться в бюро труда. Восемьсот человек из Пятигорска угнали на работы в Германию – в основном, молодых девушек и женщин.