И все же до нас добрались уже на следующий день. Несколько человек – немецкие офицеры и двое местных коллаборантов – совершали обход. Они ввалились в дом и нимало не интересуясь нашим разрешением стали осматривать помещения. Говорили по-немецки. Позже я выучил этот язык, но тогда ничего из их речи не понимал. Они прошлись по дому и ушли. Я было решил, что на том все и закончилось, но мать так не считала. Она, я думаю, понимала больше меня.

Ближе к вечеру к нашей калитке подъехал автомобиль, и несколько фрицев стали вытаскивать из него чемоданы. Потом из машины появился офицер – один из приходивших днем. Немцы носили вещи к нам в дом и чему-то между собой смеялись. Какой-то белобрысый солдат на ломаном русском сказал нам:

– Быстро! Женщина, готовь комнаты для господина обер-лейтенанта.

Мать собрала в верхних комнатах необходимые и ценные для нас вещи, и мы перенесли их вниз – в маленькую комнатенку под лестницей.

– Найн, найн, – засмеялся немец. – Руссиш швайн, иди в хлев. – И он указал нам на дверь дворового сарая. – Здесь живу я. Денщик господин обер-лейтенант Кестнер.

Мы с матерью поплелись в сараюшку и принялись обустраиваться там. Надо сказать, сарай наш был достаточно добротен. Вот только очень мал. Но мама оказалась довольна. «Это лучше. Здесь лучше, чем в доме, Ванюша», – говорила она. Мы не успели толком расположиться, как снова появился белобрысый.

– Женка, юнге! Мыть, убирать! Орднунг! Шнеллер!

Мы отправились назад в дом. Мать хотела приняться за мытье полов, как вдруг перед ней возник обер-лейтенант Кестнер. Он успел по-хозяйски расположиться в наших комнатах. Был в одной рубахе с закатанными до локтей рукавами и, похоже, уже изрядно пьян. Он подошел к матери очень близко, почти вплотную и обхватил ладонями ее лицо:

– Кайн бедарф ан орднунг! Лас унс вайн тринкен. Ду бист майне либхабер.

То есть, «Не надо никакого порядка, пойдем пить вино. Ты будешь моей любовницей». Немецкие слова, которые я тогда слышал, навсегда врезались мне в память. Уже позже я восстановил перевод. Но тогда я каким-то образом понимал все и так, не зная языка.

– Найн, – ответила мать.

Кестнер засмеялся и схватил мать за руку:

– Ком мит мир! (Пойдем со мной).

Я дернулся в сторону матери, но она быстрым жестом меня остановила.

– Шнеллер, шнеллер! Юнге, фершвинде фон хир! (Быстрее! Мальчик, пошел вон отсюда!)

Он продолжал тянуть мать за собой.

– Найн, – услышал я ее отчаянный голос.

Дальше мною управляли, видимо, рефлексы. Надо спасти маму! Не раздумывая, я подскочил к обер-лейтенанту и зубами вцепился в его оголенное предплечье.

Раздался дикий вой. Мне кажется, Кестнер орал не столько от боли, сколько от изумления, смешанного с яростью. Таких диких выпученных бледно-голубых человеческих глаз я никогда в жизни больше не видел.

Прибежал белобрысый денщик и, схватив меня за волосы, оторвал от руки своего господина. Про мать они забыли, они вцепились в меня и стали стаскивать вниз по лестнице. Мама ухватилась за рубаху Кестнера и орала «Нет», уже по-русски. Тот на секунду отвлекся от меня и наотмашь ударил ее по лицу. Она упала.

Спустив по ступенькам к входной двери, фрицы выволокли меня во двор и бросили перед крыльцом. Это странно, но я был в сознании и наблюдал все происходящее как в замедленной съемке. Позже я прочитал об эффекте подобного «замедления времени», но тогда я испытал его на себе. Вот в руках у обер-лейтенанта появилась коричневая кобура, вот он ее расстегнул, вот достал свой Вальтер… Я, как мальчишка, интересовался оружием и даже узнал пистолет…

Тут, по логике вещей, жизнь моя должна была закончиться, но вдруг позади, от калитки, раздался спокойный, но твердый голос: