Недолго думая, подхватил дедок полоумный пленника за шкуру, словно куклу тряпичную богатыря на плечо себе кинул и вприпрыжку куда-то двинул. Невдалеке от своей хижины коряжину огромную он нашёл и цепью железной Ваню к коряге притянул. А тот не то что сопротивляться, а даже и пикнуть не мог – во, значит, каково было стариково над ним превосходство!

После этого чёрт в лес отлучился ненадолго и большущую вязанку хвороста оттуда приволок; Явана этим хворостом обложил он со всех сторон, а потом вдруг как дунет на кучу; изо рта у него столб огненный – шарах! – на хворост сухой жахнул, и пошло это кострище гореть. Жарко стало – прямо одуреть! Несколько мгновений лишь минуло, и вскинулся вокруг Явана огненный вихрь; обхватили языки пламени его тело и начали немилосердно его жечь.

Совсем тут Ване стало кисло: аж рассудок у него помутился от муки сей езуитской. Боль он ощутил – ну нестерпимую! «Да неужто смертушка моя пришла безвременная?!» – мысль отчаянная сознание Ванино пронзила.

Рванулся он изо всех своих сил – да не тут-то было! – только цепь раскалённая крепче тело его обвила. И тут вдруг так ему захотелось жить, такая воля к существованию его обуяла! «Не гоже, чтобы сыны Ра нечисти покорялися! – круче всякого огня дума сильная его обожгла. – Держаться надо – иль ты не Яван Говяда?!»

И как будто силёнок эта решимость ему прибавила. Всю свою волю твёрдую Яван в кулак сжал: глаза зажмурил, дыхание задержал, и застыл изваянием каменным, рваться и метаться зря перестав. А в уме его и белый свет, и дедушка Правед, и матушка-коровушка, и красавица-богатырша – молнией яркой пронеслись. «Нельзя умирать! – решил твёрдо Яван. – Жить надо! Жить!!!»

Минуты протянулись как годы. Половина хвороста уже сгорела, а цепь железная добела накалилась и ослабела. Собрался тогда Яван с духом и всем своим телом измученным из цепей рванулся. Порвал он путы на фиг, хворост горящий расшвырял и из полымя, точно Феникс-птица, вышел. И вот же удивительное дело: не только волосы на нём не сгорели, а даже и шкура льва, спасибо корове-матери за защитный дар.

Открыл Яван слипшиеся глаза, мир окружающий вновь увидал да – дышать! Дышать!!! А старикашка на него вытаращился и аж онемел, но в себя пришёл на удивление резво.

– Ах та-а-к! – протянул он с досадою. – Тебя, значится, и кнут не секёть, и огонь не берёть! Ладно, несгораемый ты мой – ужо я тебя пристрою!

Да подскочивши к Явану, как треснет ему посохом по шарабану! Тот с ног долой бряк, а в головушке сделался мрак: ничегошеньки от удара не соображает… Покуда чуток очухался, глядь – а старичище уже верхом на нём сидит и руки ему выкручивает. Ванька дёрг-дёрг – ни шиша! Страшная просто силища у заморыша! А зато у нашего атлета прежней мощи и нету – ну как пропала. И не успел он опомниться даже, как Ловеярка его сызнова повязал.

Присел чёрт, отдыхая, на камешек и, усмехаясь, сказал:

– Да-а! Впервой мне, признаюсь, такой тип попался, коий в огне-пламени невредимым остался. Ну, да ничё – для другого, в виде исключения, я расстараюся…

Привскочил старичина на ножки, Яваху, словно полено, под мышку загрёб и куда-то его поволок. Идёт-бредёт да вроде как сам с собою разговоры ведёт или, может быть, пленнику своему в ухо орёт. Чёрт его там разберёт: дедок-то, видать, от одиночества свихнулся совсем – чисто маньяк стал и параноик. Нет бы молчал, так он ещё и разглагольствует:

– Есть тут у меня одна животина безродная, никуда не годная. Ни чёрту он раб, ни богу друг… Я его по доброте душевной держу-держу, а зачем – ума не приложу. А прожорливый – уй! Давненько я его, правда, не кормил-то – уж годков сорок, наверное… А и не заслуживает, бездельник!