И тут невдалеке ворона вдруг как каркнет! Смиряха даже подскочил от неожиданности. Обернулся он стремительно, смотрит, а возле него старушонка горбоносая стоит.

– А-а-а! – заорал Смиряй, на задницу падая. А ведьма ему улыбается.

– Здравствуй, – говорит, – Смиряй, кухаркин сын!

– З-д-д-равствуй, б-бабушка!

– Жарковато тута, не правда ли? А зато я тебе гостинца притаранила. Не желаешь ли отведать бурды моей славной?

– А это что ещё за штуковина? – любопытство Смиряя взяло. – Кажись, я такого питья отродясь не пивал…

– Ну а ты попробуй, не пожалеешь, – старуха ему лапшу на уши навешивает. – Цари с князьями, да бояре с друзьями чудо-бурду пьют да весело живут. И ты, Смиряй, с ними сравняешься, коли к бутылочке сей припиявишься!

И протягивает ему пребольшую в руке бутыль.

Смиряха как хлебанул с горла́ бурды сей отравленной, так мгновенно, дурак-невежа, и ожадовел, после чего в бутылищу ущерепился и выхлебал её до самого дна, прям не оторвать, ёж его в дребадане рать! В один момент он захмелел, об землю рылом шмяк да и захрапел, что твой хряк.

Как раз в это времечко и Яваха туда подгребает. Смотрит – дозорный его мертвецким сном спит, почивает, и ничто его более не колупает. Попытался Яван его разбудить, только легче колоду придорожную было бы оживить. Да уж, нету пуще, видно, изъяну, коли дозорный лежит в стельку пьяный!

А тут с той стороны неожиданно шум да гром ужасные раздалися, и клубищи пылищи вдалеке поднялися. Смотрит Яван и видит: на сером конище огромный змеище к мосту мчится, а рядом с ним страшенная серая псина семенит, да над головою серая ворона кружит.

Подъехало чудище к мосту и только на него ступило, а конь-то его возьми и споткнись. Да и собачища воем вдруг завыла, а ворона встрепенулася и закаркала, будто её кто давит.

Остановился змей, обернулся, туда да сюда посмотрел, озлел да и зашипел:

– Это ты почему, колбасный фарш, спотыкаешься? Нешто чуешь запрет? Так противников у меня нет. Может, только Явашка Коровяшка потягаться со мною мог бы, да его-то сюда не просят – невесть где его ангелы носят…

Тут Яваха с горочки – шасть! – и захлопнул змеищу пасть.

– Приехали! – орёт он властно. – Далее ходу нету!.. Ишь повадилась всякая нечисть на наш свет хаживать да людей не уваживать. Ты кто такой есть, чтобы через мост переть? А ну отвечай – не немой ведь чай!

Опешил змей вначале от Явановой отчаянной наглости, надулся весь, зашипел. А потом вдруг как захохочет!

Пригляделся к нему Ванюха – ну, думает, и урод! Голов-то у змея, словно опят на пне: двенадцать где-то, не менее. Одна другой, значит, больше и жутче, и никакая прочих не лучше. Да в придачу ещё какие-то несуразные, а морды на каждой разные и красками цветастыми обмазанные. И опять же – что ни харя, то своё у неё выражение: эта вот зла, а та, как у козла, третья благостная, четвёртая сладостная, тута хитрющая, а тама смеющая… А лап-то у змея числом шесть, и в каждой лапище то кинжалище зажат, то булавище, то склянка с ядом, то в чёрном переплёте книга, ну а на последней лапе – из пальцев свёрнута фига. И хвостов у чудовища аж целых три было, да на конце каждого хвостищи – острое жало торчит.

Оглядел пресмыкающего Ваня, и на хохот его – ноль внимания. Помалкивает… А змей тем временем смеяться перестал, посмотрел жадно на богатыря двадцатью четырьмя жёлтыми глазами и, очевидно главная его морда, толстая такая да самодовольная, превесьма напыщенно к Явану обратилася:

– О, доблестный витязь! Мы, мудрый Хитровол, прямо сказать, поражены храбростью, с каковой вы нам, сыну Чёрного Царя, перечите и всяки грубости нам речете. Видимо, обладаете вы истою силою, чтобы этак хаметь, а не то придётся вам пожалеть… Не соизволите ли вы своё имя-прозвище нам назвать, а?