– Почему? – спросил Гордеев, почувствовал, что вопрос его прозвучал глупо – разве не понятно, почему ему боятся доверить полдесятка картонных стакашков, набитых дробью.

На этот вопрос можно было не отвечать, но Жихарев ответил – вяло помотал в воздухе широкой серой ладонью и сказал:

– Не приведи Господь, еще на курок нажмешь, продырявишь какого-нибудь быка, из этих… – Жихарев вздохнул и закончил фразу нехорошим словом. – Менты тогда примчатся и к тебе и ко мне. А сидеть… – Жихарев снова умолк и повозил полными сухими губами из стороны в сторону, – сидеть на старости лет очень не хочется.

– Но как же тогда… – Гордеев в красноречивом жесте вскинул над головой руку, – а звуковой эффект? Отпугивать лихоимцев чем я буду? Стуком приклада о собственную черепушку?

Жихарев вновь шумно, со свистом прогнал воздух сквозь ноздри, вздохнул?

– И это верно. – Пальцем, как крючком, поддел заусенец в ящике стола, с грохотом выдернул сам ящик. Внутри с чугунным недобрым звуком стукнулись друг о дружку патроны. Жихарев выгреб пять штук, подержал в руке, будто согревал заряды, и отдал Гордееву: – Держи. Только в людей не стреляй, понял? Иначе нам с тобою не сдобровать. Засудят. И тебя, и меня.

– Обещаю не стрелять… – тихо произнес Гордеев.

Жихарев знал своего соседа – если тот что-то обещает, то обещание свое обязательно выполняет. Даже если ему на хвост наедет бульдозер.

Гордеев относился к редкой категории людей, которые слова свои держат, чего бы это им ни стоило.

– Но если понадобится ударить поверх голов, либо под ноги – ударю, – добавил Гордеев. – Ладно?

Вновь повозив сухими губами из стороны в сторону, Жихарев крякнул, выбивая в кулак хрипоту:

– Это нежелательно… Но… – Он резким движением откинул руку в сторону, сжал пальцы в кулак – жест был призывным. – В общем, ты сам все понял.

– Понял, – ощутив, как тепло начало натекать ему в виски, – оно заполняло выемки, звонко стучало в черепе, – прежним тихим тоном произнес Гордеев, сглотнул твердый горький комок, вновь возникший в горле, подкинул в руке ружье, ловко поймал – с этой старой двухстволкой он почувствовал себя увереннее. – Вообще, ежели что, я тебя не выдам – сам умру, но ни за что не скажу, что взял у тебя ружье. Никто ничего не узнает.

Он был полон решимости бороться, защищать себя, защищать Почемучку, защищать дом свой, крышу над головой, очаг, жизнь их общую с сыном. Почемучка вернул ему уверенность в себе (как, собственно, и Жихарев), Гордеев ощутил острую необходимость бороться и пойти, если понадобится, на крайние меры, – и он на них пойдет… Конечно, Жихарева при этом он ни в коем разе не будет подставлять – упаси Господь!

Жизнь для него как будто начиналась сызнова.

А с другой стороны, он может действительно сорваться и загнать в ружье патроны с дробью – Порхадзе ведь выведет из равновесия кого угодно, даже бегемота, выигравшего очередную партию в шашки у слона и оттого очень радостного…

Гордеев попытался уснуть, ворочался беспокойно, но так уснуть не сумел – не получилось. Рассвет он встретил в кухне, сидя у холодной плиты и поглядывая в окно. Ружье он держал на коленях.

Порхадзе пришел в десять утра, ярко разряженный – в красном клетчатом пиджаке и синих полосатых брюках, в ботинках, сшитых из дорогого вишневого опойка, с длинными, задирающимися вверх носами. Сзади у него стояли двое быков – дюжих, с железными челюстями и одинаковыми, крохотными, будто бы вырезанными из свинца глазками.

Открыв дверь, Гордеев поспешно отступил назад – боялся, как бы быки не рванулись в квартиру, не выломали ему руки, ощутил, как по лицу, по коже щек, по лбу и шее поползли крохотные мошки. Пшено какое-то, а не мошки.