Подошла толстая цыганка, весенняя знакомка Гордея, узнала его, улыбается.

– Давай погадаю, золотой, что было, что есть и что будет – скажу, все вижу…

– Давай лучше я тебя научу гадать, деньга сама пойдет, – говорит Гордей. – Ты вот усатая – за тобой грешки водятся, в изрядных телесах – детей у тебя нет, глаза большие – сердце твое свободно от мужика, любишь визжать и сплетничать, характер покладистый, но вспыльчивый, торговать ты не умеешь, тебе бы по хозяйству управляться – самое то.

– Он тебе сказал? – сердито тыкая в стороны руками, говорит цыганка, ставит перед Гордеем полутощий рюкзак. – Мой муж умер, ясно тебе?

Цыган часто мигает, приподняв густые брови, вопросительно смотрит на Гордея.

– Перестань, у меня на это дар от Господа, – говорит довольный собой Гордей. – Вот покажи, в ка кой дом ты ходила, а я скажу, чего ты там продала и на сколько.

– Знахарь, – поджимает губы цыганка, – ну вон тот, где собака маленькая, а злая?

– От силы тыщ двадцать пять выцыганила, а продала кофту.

Цыганку чуть не хватил апоплексический удар, настолько точно угадал Гордей.

– Душа моя, – говорит Гордей низким придушенным голосом, вожделенно глядя на цыганку, – брось ты эти копейки, займись тем ремеслом, что природа тебя наградила: вымой у меня пол в избе – и будешь довольна.

Злой демон опять начал беситься внутри Гордея. Он не прочь разговеться, он все же мужик и все мужское ему не чуждо. Месяц живет без женщины, а деревня – не город, женщины на углу не стоят.

Цыганка говорит что-то цыгану, тот усмехается, пожимает плечами, хмыкает и идет к машине. Она говорит ему что-то гортанное, цыган даже не оборачивается.

Не сразу цыганка схватила тряпку и ведро, она как экскурсант, принюхиваясь крючковатым носом, обошла избу, при виде неприбранной постели с простынями жгутами игриво спросила:

– Плохо спишь, золотой?

Гордей осмелел в греховодной страсти, змей-искуситель принялся шептать ему на ухо, чтобы лишка не рассусоливал. Взял цыганку за руку, притянул к себе.

– Не спеши, не спеши, золотой.

Чувствуя себя на небесах от легкого счастья, Гордей слетал в магазин, прикупил винца, кол баски, достал из подполья банку тушенки и огурцы.

– Иди работай, золотой, работай, – попросила цыганка.

И заходил колун в руках Гордея, эдак палица у Илюшеньки не хаживала. Во всем теле он ощущал нетерпение, содомская потребность горячила кровь.

Вспомнил о корове, сбегал проведать.

Притопала баба Шура, пощупала у коровы задние кости, приговорила:

– Скоро отелится, не проворонь. И послед чтобы не съела, смотри.

– А доить, а доить как?

– Руками. Да что тужишь, вроде у тебя доярка на дому.

Баба Шура – красивая полная женщина, лета ее определить трудно, но держится всегда молодой и любит подкузьмить.

Гордей покраснел под смешливым взглядом, вся его фигура превратилась в пустопорожний чучун.

По всей улице шел дерущий нос аппетитный запах, приготовила цыганка что-то вкуснейшее. «Хорошо Настя тушенку варит», – подумал Гордей и засовестился, чужая баба хозяйничает вместо Насти, притом цыганка!

Выпили по стопке, по второй чокнулись. Горит Гордей от не терпения, забыл про нравственность. Подъезжает к толстухе то с одного, то с другого бока, а она жеманится, ласкать дозволяет, а дальше не пущает. Не приведи Господь, муки Тантала были не под силу Гордею. Он был похож на лошадь, которая видит овес, но не может дотянуться до него губами.

Пришла баба Шура, от порога сказала.

– Пить пей, да ум не пропивай: скоро воды отойдут.

Посидел, сбегал во двор, не висит под хвостом пузырь водяной – и скорее к цыганке. Так часа два мучился. То баба Шура мешает, то к корове бегал.