Свобода, равенство, братство. Как избавиться от тирании Жорж Дантон, Жан-Поль Марат

Жан-Поль Марат родился в Швейцарии 24 мая 1743 года в семье врача. Получив медицинское образование, он зарабатывал на жизнь врачебной практикой; издал ряд книг и брошюр по естественным наукам и социальным вопросам.

В 1789 году Марат начал издавать газету «Друг народа» («Ami du peuple»), пользовавшуюся огромной популярностью. Ожесточенный тон газеты, резкие нападки на врагов начавшейся революции вызвали преследования Марата; он принужден был скрываться, не покидая, однако, своей работы.

Избранный в Конвент от Парижа, он занял место во главе леворадикальной секции монтаньяров и выступал с яркими речами за продолжение революции. В итоге, Марат стал главным объектом ненависти как консервативных депутатов Конвента, так и роялистов. 13 июля 1793 года Жан-Поль Марат был убит дворянкой Шарлоттой Корде. Его тело было захоронено в Пантеоне, но после того, как к власти пришли противники Марата, удалено из Пантеона и перезахоронено на кладбище у церкви Сент-Этьен-дю-Мон.

Я не могу скрыть от себя, что государственные люди постоянно изображают меня анархистом, который повергает во прах все законы и которому нравится только беспорядок.

Я приближаюсь к пятидесятилетнему возрасту, и уже с шестнадцати лет я сам безраздельно руковожу своим поведением. Я прожил два года в Бордо, десять лет в Лондоне, один год в Дублине и Эдинбурге, один – в Гааге, Утрехте и Амстердаме и девятнадцать лет в Париже, и я объездил пол-Европы; пусть перелистают полицейские реестры этих разнообразных стран, и я ручаюсь, что мое имя ни разу не будет в них обнаружено в связи с каким-нибудь нарушением законов; пусть соберут всякие сведения, и я ручаюсь, что ни один человек под небом не сумеет упрекнуть меня хотя бы в одном бесчестном поступке; но может ли человек, умевший уважать во всех странах установленный порядок, быть анархистом?

Они изображают меня, кроме того, честолюбцем, стремящимся к власти. Но честолюбец неизбежно бывает интриганом. Если же отбросить первые годы моего детства и время, затраченное на путешествия, на медицинскую практику и на выполнение обязанностей законодателя, то окажется, что я провел всю свою жизнь в кабинете за изучением природы и за размышлениями. За последние четыре года изменился лишь предмет моих мыслей; все мое время было поглощено политикой, защитой угнетенных, раскрытием заговоров против отечества, преследованием зачинщиков всяких козней; мои бумаги были два раза захвачены, моя переписка всегда была под надзором моих врагов, и я ручаюсь, что в ней никогда не было обнаружено ни одного слова, свидетельствующего об интриге; меня никогда не видали за столом у министров, в кружках, в тайных комитетах, и не подлежит сомнению, что мое имя никогда не было скомпрометировано участием в интригах, которые велись с начала революции.

Если замкнутая и уединенная жизнь, которую я всегда вел, недостаточно доказывает всю нелепость предъявляемых мне обвинений, то я мог бы привести свидетельства всех тех, кто знал меня в частной жизни, что я придерживаюсь строгих нравов, что я менее всего забочусь о благосостоянии, о почестях и высоком положении, что я умею довольствоваться рисовой похлебкой, несколькими чашками кофе, моим пером и физическими приборами. Все это не свидетельствует о честолюбии.

Они изображают меня людоедом и кровопийцей. Те, кто видал меня вблизи, и еще больше те, кто жил в тесной близости со мной, знают, что я не могу видеть страдания несчастных, что я всегда делю свой хлеб с неимущими и что я не оставляю себе ничего, когда у кого-нибудь из подобных мне не хватает необходимого.

Они изображают меня непоследовательным существом с восторженной головой. Я опубликовал до сего дня двадцать томов как по физиологии и медицине, так и по физике и политике; читайте же и судите сами.

Всего этого, конечно, достаточно для опровержения непрекращающихся нелепых обвинений, но этого мало для объяснения всех моих поступков, часть которых, как я соглашаюсь, может казаться тем, кто не знает их причины, уклонением от должного поведения; поэтому я хочу объясниться и обнажить всю свою душу.

У меня есть две господствующие страсти, с детства подчинявшие себе все мои способности, – любовь к справедливости и любовь к славе. Я привык к размышлениям; у меня характер пламенный, стремительный и упорный; наконец, моя откровенность подчас доходит до жестокости; моя душа чиста, и я вовсе не желаю проявлять ложную скромность, но я, может быть, имею несчастье придавать слишком большое значение добру, которое делаю, которое я хотел бы сделать. В этом заключается ключ к пониманию всего моего поведения; дальше будет видно, каким естественным путем объясняются самые различные мои поступки.

Мое рвение и усердие к науке всегда увенчивались довольно блестящими успехами. Этого было достаточно для возбуждения зависти. Я знаю, что ее можно ловко обезоружить, подчеркивая свою ложную скромность и льстя завистникам. По притворство и хитрость противны моему характеру, я пренебрегал этими постыдными средствами и, не интересуясь последствиями, энергично выступал против шарлатанов, которые пользовались своей незаконно приобретенной, эфемерной репутацией, чтобы ставить мне бесчисленные преграды и мешать моему продвижению; это их еще больше раздражало и увеличивало количество моих многочисленных врагов.

Измученный к моменту революции преследованиями, которым меня так долго подвергала Академия наук, я с радостью воспользовался представившимся мне случаем, чтобы отбросить своих угнетателей и занять должное место.

Я вступил в революцию со сложившимися взглядами и настолько хорошо знал принципы высокой политики, что они стали для меня общими местами. Будучи лучшего мнения о мнимых патриотах из Учредительного собрания, чем они того заслуживали, я был поражен их теоретическими построениями и еще более возмущен их ничтожеством и недостатком добродетели.

Считая, что им не хватает знаний, я вступил в переписку с самыми знаменитыми из них. Их упорное молчание в ответ на все мои письма вскоре доказало мне, что, хотя им не хватает знаний, они не заботятся о своем просвещении.

Я решил опубликовать свои идеи при помощи печати и основал «Друг народа», я начал с тона строгого, но вежливого, с тона человека, желающего сказать правду, не нарушая общественных приличий. Этот тон я поддерживал в течение целых двух месяцев. Раздосадованный тем, что он не дал того результата, на который я рассчитывал, и возмущенный усилением дерзости неверных уполномоченных народа и вероломных представителей власти, я понял, что надо отказаться от умеренности и заменить иронию и простую критику сатирой; острота ее возрастала по мере увеличения числа вероломных лиц, усугубления несправедливости, положенной в основу их проектов, и усиления общественных бедствий.

Убежденный в развращенности приспешников старого порядка и врагов свободы, я понял, что от них нельзя ничего добиться иначе, как силой; возмущенный их преступлениями, их постоянно возобновлявшимися заговорами, я признал, что этому можно положить конец, лишь истребив преступных зачинщиков; негодуя на то, что представители народа находятся среди его самых смертельных врагов и что законы служат лишь для устрашения невинных, которых они должны были бы защищать, я напомнил народу, обладающему верховной властью, что так как ему больше нечего ждать от своих представителей, то он должен сам отомстить за себя, что он несколько раз и сделал.

При каких же обстоятельствах говорил я об этой жестокой мере? Во времена, когда я видел отечество увлеченным в пропасть, в минуты негодования и безнадежности, когда тирания, направленная против лучших граждан, представлялась мне во всем своем ужасе.

По мере того, как беспорядки устранялись или казалось, что принимаются меры для их устранения, мое менее взволнованное сердце внушало моему перу менее жестокий тон, но, видя вскоре новое покушение, я снова возвращался к прежним мыслям.

Я привык писать, исходя из своих взглядов. Я привык писать на основании того, что я чувствую, между тем без принятия этой единственной меры, способной, по моему мнению, положить предел нашим бедствиям, мы снова увидим зрелище новых произвольных действий.

В этом заключается ключ к пониманию моего поведения.

Из истории разных народов мира, на основании знаний, даваемых разумом, и принципов здоровой политики мне ясно, что единственный способ упрочения революции заключается в том, чтобы партия свободы раздавила партию своих врагов.

Противоположность интересов, разделяющих различные классы граждан, естественный союз врагов свободы, ресурсы двора и невежество народа тревожили меня с первых дней революции гораздо больше, чем глубина их хитрости и громадность их средств; они заставляли меня предчувствовать, что революция явится лишь кратковременным кризисом, и отчаиваться в общественном спасении.

Несмотря на соединение стольких препятствий, отечество могло бы тем не менее восторжествовать, и свобода могла бы наконец прочно утвердиться, если бы неимущие классы, т. е. масса народа, могли бы почувствовать необходимость избрать себе просвещенного и неподкупного вождя, чтобы срубить преступные головы и помешать изменникам бежать, – единственное средство, какое у нас оставалось для того, чтобы уберечься от тирании, и какое я тщетно предлагал столько раз, когда было еще не поздно прибегнуть к нему.