Послышался всхлип. Некоторое время они снова шли молча, потом Пикассо громко высморкался.

– Ее не стало недели через две. Я рыдал, и так сильно страдал, ты не представляешь. Меня мучила совесть, жестоко! Прямо когтями рвала душу. Даже матери я никогда не признался, что иногда думал, что это я убил… Кончиту. Я сам! Да! Потому что хотел рисовать. Ничего не мог с собой поделать!

Они долго шли молча. Сабартес был поражен откровенностью друга.

– И ты назвал свою дочку в честь Кончиты, которую так любил. Это правильно.

Сабартес не успел испугаться, Пабло схватил его за воротник пальто:

– Хорошо, по-твоему?! – Пикассо внимательно посмотрел в глаза друга, затем отпустил. – Прости, Саб. Просто я вообще никому не говорил об этом, не рассказывал, а мне правда больно. И жутко страшно.

– Чего ты боишься?

– Все само сложилось, и «эта» помогла… что теперь я могу выполнить свою клятву. Обет, который дал Богу. Мне иногда кажется, что моя сестра вернулась, чтобы напомнить о моей клятве, дать возможность исполнить ее.

– Как это – вернулась?!

– Если бы ты видел мою сестру Кончиту в младенчестве и сейчас нашу малютку Майю, ты бы меня понял. Это будто один и тот же человек! Взгляд тот же! Поэтому, чтобы моя дочь Майя-Кончита жила, чтобы она была здорова, я не должен больше работать. Так мне кажется. Из-за этого я теперь пишу стихи и не лезу в собственную мастерскую. Эти печати – знак судьбы! – Пабло поднял руку. – Мне запрещено работать! Самим провидением! Не имею права, во имя моей дочери и ее благополучной жизни, – последние слова он произнес скороговоркой и шепотом.

Сабартес и представить не мог, что Пабло страдает так сильно.

Несколько дней были солнечными. Сабартес чувствовал себя словно в счастливом путешествии, обновленным и легким. Пока они с Пабло разговаривали, ходили по городу, сидели в кафе, Саб почти не вспоминал о семье, и только засыпая, привычно молился о благополучии сына.

Ближе к полудню Сабу приходилось будить Пабло, который еще долго не вставал, просил принести ему чай и поговорить с ним. Выпив дома чай и кофе, они отправлялись гулять с собакой, по дороге заходили в «Кафе де Флор» или к Липпу, Пабло выкуривал там несколько сигарет, не заказывая ничего кроме воды. Если обедали дома, Саб делал большой салат из овощей и вареной фасоли – по-прежнему любимое блюдо Пабло, как выяснилось. Пикассо придумал свой соус к такому салату, с удовольствием делал его, тщательно размешивая ингредиенты. Кухарка через день приносила гуляш или жареную рыбу; она приходила рано утром, занималась только продуктами и посудой, убираться в комнатах Пабло ей не разрешал.

После обеда Пабло устраивался с блокнотом в спальне.

Саб разбирал бумаги, письма, журналы и газеты, лежавшие стопками в каждом углу, на столах и под столами. Перед сном Саб делал записи в большую тетрадь – вел дневник, записывал разговоры с Пабло об искусстве. Он также пообещал Пабло, что постарается перепечатать его стихи, сделает подборку и переведет их на французский, если сможет. Письма, страницы с текстами и газеты лежали прямо на кровати, на которой спал Пабло. В отместку жене он превратил вторую половину супружеской кровати в подобие стола: плотно застелил ее газетами, оставлял там журналы, посуду, складывал одежду. Спальня выглядела неряшливо, – Сабартес решил, что неудивительно, что у Пабло депрессия, любой человек, живущий в такой грязи, будет постоянно в плохом настроении. Эти завалы, очевидно, мешают начать новую жизнь. Но было неясно, какой новой жизни желает себе Пикассо; Саб не мог понять, что его друга угнетает больше – склока с бывшей или страх начать строить новую семью.