Они сразу заговорили о тайне Пикассо.

– Значит, у тебя маленькая дочка! – Поднял Саб свой стакан с вином.

– Ей два месяца исполнилось, такая крепенькая, знаешь, очень красивая. Недавно крестили ее. Давай за здоровье малышки.

– Счастливый молодой отец! Ты не написал – как назвал дочь?

– Мария-Кончита. Мы зовем ее Майя, а ее второе имя – Кончита, – повторил Пикассо и отвернулся со вздохом. – В том-то и дело… из-за этого я перестал писать картины. – Пабло выпил вино залпом и громко стукнул кулаком по столу. Собака гавкнула. – Спасибо, что приехал, потому что я ни с кем больше не хочу это обсуждать. Абсолютно.

– Я думал, ты не работаешь из-за вторжения. Из-за печатей этих, – кивнул Сабартес на лестницу, ведущую наверх, в мастерскую.

– Ха, если бы приспичило, плевал бы я на них! Они же не догадались приставить к моей мастерской солдата с ружьем, жалкие кретины. И вообще, я могу работать хоть на полу или в сортире. Просто теперь я поэт! Ладно, псу давно пора гулять, пойдем. По крайней мере, теперь ты у меня появился, родная душа.

Саб согрелся после еды и вина, ему совсем не хотелось на улицу под ноябрьский дождь. Но пришлось подняться и накручивать на шею шарф. Все-таки Франция – холодная страна, хорошо, что он привез свои старые теплые вещи.

Вышли с черного хода, дверь туда вела из кухни. Спускаться в темноте по узкой лестнице, заставленной сломанной мебелью, при свете карманного фонарика было очень неудобно, Сабартес боялся загреметь вниз по крутым ступенькам, да и пес то и дело застревал, тыкаясь в старое кресло или абажур. Пабло объяснил, что так надо потому, что «она» теперь живет неподалеку и часто стоит напротив подъезда, чтобы сказать какую-нибудь гадость.

– Не хочу, чтобы «эта» знала о твоем приезде, следит ведь за мной, делать ей нечего, – сказал Пабло и выругался. – Каждый день торчит под моими окнами, ненормальная.

Выйдя из двора окружным путем, они вскоре оказались на набережной и пошли вдоль Сены. Пикассо начал тихо:

– У меня была сестра. Не Лола, которую ты знаешь, а еще одна, Кончита, на шесть лет меня младше. Такая красивая! Очень веселая. Мы тогда переехали из Малаги в Ла Корунью, и мне исполнилось четырнадцать. Значит, ей было восемь. Зимой Кончита заболела дифтеритом. Там климат поганый, вечные ветра и холод, а в Малаге, где мы выросли, было ведь тепло круглый год, может быть, от этого она и заболела. В общем, к Рождеству Кончита совсем ослабла, все за нее испугались. И я тоже… я так боялся потерять мою любимую сестренку, что заключил свой собственный договор с Богом…

Иногда Сабу казалось, что друг вот-вот расплачется, но Пабло лишь замолкал надолго, и тогда они шли рядом, молча, глядя на бегущую впереди собаку. Люди им встречались редко.

– Я стал торговаться с Создателем, был готов на что угодно, лишь бы не потерять Кончиту. Пообещал Ему, вернее – поклялся, что если Кончита выздоровеет, то больше никогда… – голос Пабло стал тихим, – никогда не возьму в руки ни кисть, ни карандаш, – пробормотал он скороговоркой, – что абсолютно добровольно пожертвую своей главной страстью – рисовать, писать маслом, лепить! Ради жизни любимой сестры. Может быть, именно на Рождество я и поклялся. Кончита угасала, а я страдал, страдал от двойственности: я страстно мечтал, чтобы она выздоровела, чтобы снова позвала меня, целовала, играла со мной. Увидеть ее глаза. Господи, какая она была хорошая, ты не представляешь! И в то же время мне страшно, как всегда, и даже еще сильнее, хотелось рисовать! Иногда мучила подлая мысль о том, что если будет жива и здорова, если останется жива моя Кончита! – то сам я стану навсегда несчастным! Эта мысль вообще мне не давала покоя, я и во сне об этом думал. Клянусь тебе, даже во сне…