Он издал булькающий звук и попытался подняться. Но ладони уже дымились, лицо плавилось. Потолочные окна заливал дождь, лаборатория сияла от дивосвета, и грандмастер Харрат выл и корчился в пене. Я увидел культю, утыканную блестящими осколками эфирированного стекла. Я увидел обнаженные мышцы груди, похожие на анатомический рисунок. Он тонул, умирал. Его белоснежные кости продолжали шевелиться и дергаться, пока окружавшая их плоть распадалась.

Я кое-как добрался до стены лаборатории, двигаясь практически на ощупь, поскольку мало что видел. Над полом медленно клубились завитки светящегося тумана. К моим подошвам прилипли осколки эфирированного стекла. Моя рука, мои глаза горели. Гроза не унималась. Скользкими окровавленными пальцами я выкрутил до упора краники газовых ламп с калильными сетками. Вломился на кухню, пробежал по всем лестницам, ворвался в комнаты; я сдергивал простыни, разбрасывал украшения, снова и снова выкручивал газовые краники. Я всхлипывал, силы почти покинули мое отчасти отравленное тело, но казалось, темнота велит мне продолжать. В конце концов, запыхавшись, я увидел в передней грязные следы собственных башмаков, которые оставил, когда явился в этот дом. Я поплелся к выходу, и стоило мне выйти в ночь, спотыкаясь, как чья-та огромная, незримая рука захлопнула дверь за моей спиной.

Погруженная в дождь и тьму Улместер-стрит была пуста, и зашторенные окна не проявили любопытства к силуэту, ковылявшему в сторону нижнего города в светящейся и испорченной кислотой одежде. Потом позади меня раздался низкий, гулкий рокот, как будто гроза усилилась. Я остановился, бросил взгляд вверх по склону холма – и в тот же миг над крышами полыхнуло, вынудив клубящиеся тучи оцепенеть. Все, чем так дорожил грандмастер Харрат – шипящие газовые лампы, отблески пламени в изысканных зеркалах, дивоблеск эфира, хилые личинки электричества, – обожгло мои глаза, обернувшись мощной вспышкой, за которой последовали треск и рев, а потом каменные стены рухнули.

Гроб моей матери сиял. Хорошее дерево, оплаченное гильдией – и она же оплатила каменное надгробие со свежей резьбой, занявшее свое место среди прочих в части кладбища Брейсбриджа, предназначенной для Малой гильдии инструментальщиков. Отец Фрэнсис провел свои гильдейские ритуалы, пока гроб опускали во влажную землю, и пробормотал о приеме, которого моя мать уже удостоилась на небесах, где ее ждала свобода от всех трудов и бремени обязанностей гильдейки – свобода предаваться среди прекрасных домов и пшеничных полей всем неопределенно-радостным занятиям, которые, как я не сомневался, в отсутствие привычной повседневной рутины она сочла бы пустыми и бессмысленными.

Преисполнившись ребяческой скуки по поводу затянутого мероприятия, я надул щеки и взглянул сперва на пасмурное небо, потом – на ряды домов. Церковное вино, которое я сегодня попробовал, было несвежим и кислым. Принесенные им грезы были холодными, влажными и заплесневелыми страницами непрочитанных Библий. И ничего не изменилось. В Брейсбридже никогда ничего не менялось. Покосившиеся фабричные трубы продолжали дымить. По Уитибрук-роуд прогрохотала телега, груженная пустыми бочками. Земля продолжала грохотать. Бет сражалась с порывистым ветром, грозившим сорвать с нее взятую взаймы черную шляпу. Несколько женщин, в основном соседки, плакали, хотя лица мужчин казались высеченными из камня; даже сейчас они предпочитали не выказывать эмоций. Стайка детей наблюдала за нами через низкую стену, как и я когда-то наблюдал за чужими похоронами, гадая, каково стоять перед ямой в земле. Я все еще не знал ответа на этот вопрос.