Начальник моего отца, старшмастер по фамилии Стропкок с остренькой крысиной физиономией и набором ручек в верхнем кармане коричневой робы, подошел и что-то сказал сквозь шум – я прочитал по губам, что он вроде бы предлагает показать мне окрестности. Потом этот Стропкок потащил меня, чуть ли не волоком, по грязным коридорам, где располагались конторы различных малых гильдий. Распахнув одну из дверей, он втолкнул меня в полутемный кабинет, заставленный полуоткрытыми картотечными шкафами, свернутыми в рулон планами, позеленевшими кружками, потускневшими трофеями.

– Значит, мы будем видеться с тобой гораздо чаще, а, малец? – сказал он, слегка запыхавшись.

Я пожал плечами.

– А ты у нас наглый маленький ублюдок, да?

Я снова пожал плечами.

Он закурил сигарету и бросил спичку мне за спину.

– Вот скажи, с чего ты взял, будто пацан вроде тебя годен для Малой гильдии инструментальщиков? Папаша твой был негоден. Я бы сказал, ему чертовски повезло, что удалось тут зацепиться.

Я просто стоял и смотрел на Стропкока. На самом деле меня его слова не слишком встревожили. Полагаю, если бы мне хватило сообразительности, я мог бы ему врезать и покончить со своими шансами когда-либо вступить в Малую гильдию инструментальщиков. Ничтожества, застрявшие на бессмысленных должностях с минимальной властью, неизменно хуже всех. Он харкнул и на миг задумался, не плюнуть ли в меня, но потом сглотнул, затушил сигарету и обошел свой стол, направляясь к какой-то угловатой штуковине, накрытой испачканной маслом простыней. Сдернул ткань. Я увидел рогатое кормило из эфирированной латуни. Я слышал об этих штуках, видел их мельком на выставках, которые устраивали гильдии, но никогда не оказывался так близко. Кормило, выращенное из эфирированной латуни, было высотой около полутора футов и больше всего смахивало на ободранный ветром небольшой пень с сучьями. Старшмастер Стропкок погладил кончик одного из роговидных отростков пальцами в никотиновых пятнах. Его веки затрепетали. На мгновение глазные яблоки закатились так, что я увидел лишь белки, но потом он пришел в себя.

– Знаешь, что это?

Я кивнул.

– Это, сынок, мои глаза и уши. Позже, когда ты сюда придешь уже всерьез и будешь горбатиться до боли в спине, волдырей на ладонях и геморроя в заднице, а твоя маленькая башка заболит от шума, – так вот, позже, когда увидишь, как другие парни из какой-нибудь мелкотравчатой гильдии тайком устраивают себе внеочередной перерыв, вспомни меня. Глаза и уши, сынок, просто помни. Глаза и уши. Это тебе не школа. Мы не учительницы, цацкаться не будем.

Он шагнул назад. Смешно сказать, но все выглядело так, словно старшмастер приглашал меня прикоснуться к кормилу.

– Это единственный шанс, малец. Хватай, пока дают.

Прошмыгнув между столом и Стропкоком, не давая ему возможности передумать, я дотронулся до одного из толстых латунных шипов. На ощупь он был гладким, теплым и слегка жирным, как дверная ручка, которой часто пользуются. Затем моя плоть как будто прилипла, сплавилась с кормилом. И я почувствовал, как фабрика вливается в меня через оплетающие ее телеграфные провода; я впервые в жизни испытал нечто подобное. Шум, труд, множество жизней. «Модингли и Клотсон». ШШШ… БУМ! Колоссальное средоточие усилий, благодаря которому эфир извлекали из земли. Меня захватило и понесло. Провода, телеграфы, рельсы. Голова закружилась, я возликовал. Совсем как мои ночные путешествия во сне! Меня несло во все стороны разом, причем в реальном мире. Холмы, фермы и долины, и фабрики, фабрики, фабрики. Кирпич к кирпичу и камень к камню, армированные, скрепленные, рифленые. И плоть к плоти в придачу. Великая гора человеческих стремлений. Кость скрежещет о кость, дни сменяют друг друга в бесконечной череде веков. И кое-что еще. Нечто темнее самой тьмы, обладающее невообразимым могуществом, но все же неуклонно набирающее силу…