Боль была неимоверной. Таня закричала. Потом заскулила, как собачка, и тихо заплакала. Но никто не кинулся её утешать и жалеть. Отец только махнул рукой, а мать, кажется, и не слышала. Таня уже и не ждала сочувствия от родных людей. Она плакала и плакала. Уже в постели слёзы продолжали стекать на подушку, расползаясь мокрым пятном. Девочка плакала от боли, и от обиды, и от осознания своей ненужности. Но самое главное – она боялась остаться без сказки, без утренника. Поэтому решила во что бы то ни стало скрыть ото всех свою боль, никому не говорить про руку, потерпеть. До праздника оставалось два дня.

В садике никто не заметил, что с Таниной рукой что-то не то. Она изо всех сил сдерживалась, стараясь не морщиться и не ойкать, если кто-то случайно задевал её за кисть. Благо рука была левой – ею не надо было есть или рисовать. Таня старалась держать её в кармане платья. Желание праздника было сильнее боли. Таня придумала себе, что это злой Мышиный король причинил ей боль, чтобы она не могла помогать Щелкунчику.

В ночь перед утренником девочка не могла уснуть. Всё ворочалась и ворочалась в кровати. За стенкой раздавалась пьяная ругань. Периодически там что-то падало, слышались то смех, то угрозы. Таня очень боялась, что утром все будут крепко спать и некому будет отвести её в садик – так было уже не раз. А ведь завтра такой важный день. И обязательно волшебный – иначе просто быть не может. Таня верила в сказку и ждала чуда.

На подушке у щеки девочки лежал тот самый Щелкунчик из садика: Елена Валерьевна теперь разрешала брать его домой, только утром обязательно приносить в садик. Таня и сама не забыла бы его дома – так она не хотела расставаться с игрушкой. Ей почему-то казалось, что они с Щелкунчиком похожи. Спроси её – чем, она бы не смогла объяснить – просто так чувствовала. Таня считала его близким другом и рассказывала ему про свои беды и радости. Она кормила его той же кашей, что ела сама, причёсывала своей расчёской его нарисованные волосы и наказывала ему никуда не уходить, если отлучалась. На сон укладывала его на подушку рядом с собой, прикрывала своим одеялом до его больших зубов и шептала ему свои заветные желания. Так они и засыпали.

Утром её разбудил Щелкунчик. Ну, как разбудил. Девочка во сне легла на него щекой, и от долгого лежания на твёрдой деревяшке щека начала болеть. От этой боли Таня и проснулась. За стенкой была тишина. Девочка потёрла щёку и посмотрела на свою левую руку. Она по-прежнему болела. Но боль как будто разделилась и частично перешла на щёку. Поэтому две эти половинки боли были не такими сильными. Она всунула ноги в тапки и, продолжая держаться за щёку, зашлёпала к комнате родителей. Дверь была открыта. Ночные гости ушли, мама с папой спали на диване. Таня подошла к изголовью, наклонилась к матери и тихонько позвала:

– Ма-ам.

Мать даже не пошевелилась. Таня позвала ещё раз – уже громче. Безуспешно. Тогда она тронула её за плечо и снова позвала. Проснулся отец, открыл один глаз и уставился им на дочь.

– Ты чего тут?

– В садик хочу. Сегодня утренник.

– А-а. А что, уже пора?

Он заворочался под одеялом и в поисках часов разлепил второй глаз. Было 6:30 утра.

– Ну куда в такую рань? Давай иди, поспи ещё. Мать потом как раз проснётся и отведёт тебя.

Таня по опыту знала, что просить дальше бесполезно. Она пошла в свою комнату, села на кровать и стала ждать. Поглядела на часы: обе стрелки были внизу. Таня не знала, когда наступит это отцовское «потом», насколько нужно подвинуться стрелке, чтобы стало уже «пора». Она подошла к тумбе, на которой стоял будильник, положила подбородок прямо перед циферблатом и стала следить за стрелками. Вот они разлепились, и маленькая осталась на месте, а большая чуток продвинулась. Таня старалась не моргать и смотреть за стрелкой, чтобы заметить хоть какое-то движение. Ничего не видно: казалось, что она стоит на месте. Но как же тогда вот недавно они были слипшиеся, а сейчас большая уже ушла далеко вверх?