– Сколько?

– Фиолет.

Так в армии называли купюру в пятьсот рублей, из-за её цвета.

Пришлось мне просить денег у мамы, чтобы рассчитаться с Васей. Об этом быстро узнала вся рота: ну какой же Маэстро долбоёб, впрочем, никто другого и не ожидал.

Тем же вечером Татарин, плавный большеглазый чернобровый солдат, которого так называли, потому что он был татарин, сказал мне:

– Маэстро!.. Маэстро!..

– Чего?

– Смотри!

Он кивнул на открытую дверь в Ленинскую комнату. Крошко стоял у окна, разговаривал с кем-то по своему телефону и смеялся.

– Новую симку купил, – предположил я. – Или у него была ещё одна.

– Ох и долбоёб же ты всё-таки, Маэстро, – вздохнул Татарин.

Почему-то из его уст это звучало не оскорбительно, а наоборот – сострадательно, даже с какой-то симпатией. У меня на глаза навернулись слёзы. С тех пор я считал Татарина своим другом.

И всё же я был не единственным, на чью голову сыпались несчастья. Безусловное первенство было моим, но отыскались также несколько серебряных и бронзовых призёров, регулярно хлебавших горя. Просто муштровать и избивать нас каждый раз дедушкам было уже скучно, поэтому они придумывали различные показные и развлекающие их наказания. Например, одного моего земелю, у которого в кармане нашли хлеб («Чё, нéхват долбит?!»), заставили при всей роте мазать этот хлеб гуталином и есть. Один башкир не выдержал унижений, вынул лезвие из одноразового станка и чикнул себе вены в умывальнике. Его отправили в МПП, но быстро вернули назад – оказалось, порезы были недостаточно глубокими. Пиздюлей он стал получать только больше. А ещё был Кузнецов, небольшого роста парень с печальным выцветшим лицом. Однажды, ранней весной, Кузнецова не досчитались не вечерней поверке.

– Ну что, пидоры, не сберегли парня?! – верещал Иваныч, пока мы всей ротой отжимались. – Что делать будем, а?!

Мы отжимались молча. Если кто-то не выдерживал и ставил на пол колено, один из сержантов подходил и лупил того по заднице деревянной плашкой для отбивки матрасов.

Отжимания не помогли найти Кузнецова, стало ясно, что он «съебал в СОЧи». Начались проверки. Офицеры, которые обычно заходили редко, стали каждый день по несколько человек появляться в роте. Теперь кто-нибудь из духов обязательно стоял на фишке – смотрел в окно на дорогу из штаба. Заметив, что в роту направляется офицер, он должен был кричать: «Фишка!» Услышав это, сержанты приостанавливали дедовщину. Некоторое время они нас не оскорбляли, не избивали, не вымогали деньги, не валялись на шконарях среди бела дня, а застёгивали себе верхние пуговки и готовились принимать офицеров. Мы немного выдыхали. Но как только офицеры уходили, ад продолжался. Винить Кузнецова в том, что он съебал в СОЧи, было сложно. Но сержанты делали всё, чтобы мы винили себя – за одного всегда отвечают все, чтобы другим было неповадно.

Первый лесной пожар в тот год случился близ Улан-Удэ, ранним летом. Несколько рот, включая нашу, командировали ликвидировать его последствия. Через окна поезда мы любовались покатыми изгибами сопок, напоминавших женские груди и бёдра, только сизо-зелёных. Сойдя на дальней станции, около часа шагали в гору и наконец попали в сгоревший лес.

Часть его лежала голым пепелищем, другая осталась нетронутой, а между ними была полоса, которая пострадала частично. Мы должны были собрать и утилизировать недогоревшие деревья и кусты.

Нас распределили вдоль лесополосы, и мы принялись за дело. Мы собирали обгоревшие ветки и поленья. Где нужно было, добивали штыковыми лопатами. Грузили их на деревянные носилки, тащили к свалке у опушки. Сопровождавший наш взвод Кулак отошёл, и несколько человек закурили, в том числе я.