– Ты ящики носил? – спрашивает он.

– Не я один.

– Блядь, ясно, что не один, олень ебáный! Носил или нет?

– Так точно.

– В этом лежала моя книжица. Где она?

– Не могу знать, товарищ сержант.

– Ты ёбнутый, что ли, не могу знать?! Где книжица?!

– Да какая ещё книжица?

– Э, ты охуел, базаришь?! – Иванов напускает жути в голос. – Это дембельский альбом мой! Где он?

– Я не знаю, Иваныч. Правда, не знаю.

– Маэстро! – звонко выдыхает Иванов, – Ты самый большой косячник в истории человечества. Ты просто создаёшь несчастья. Если что-то случилось, это как пить дать ты виноват. А здесь ты был в непосредственной близи.

– С такой логикой мы далеко не уедем, товарищ сержант…

– Да ты вообще охуел, что ли?! – подскакивает Иваныч. – Упор лёжа принять!

Он прокачивал меня минут сорок. Всё это время спрашивал, где книжица. Я в упор не видел никакую книжицу. Иваныч злился всё больше, а потом вдруг успокоился и велел мне встать.

– Я одного не понимаю, Маэстро, – сказал он. – Как тебя, вот такого затупка, девушка ждёт? Она что, не знает, какой ты?

– Это вы не знаете, – процедил я.

Иванов чуть улыбнулся, будто смягчаясь.

– А фотка есть? – спросил он игриво.

У меня было фото Ангелины, в моём блокноте, в тумбочке.

– Да, – признался я.

– А покажи?

Я вышел из каптёрки, побежал, взял фотографию и прибежал с ней в каптёрку. Показал Иванову фото улыбающейся грудастой Ангелины. Он потянул к фотографии пальцы. Я не хотел отдавать, но понимал, что иначе будет хуже. Отдал. Он посмотрел и сказал:

– Красивая. Прямо очень. Поверить не могу, Маэстро, что у тебя такая охуенная тёлка.

Я смолчал. Он сел за стол и спросил:

– Любишь её?

– А то как.

– У вас уже всё было, да?

– Было.

– Ты и пизду ей, наверное, лизал, да? – напуская простоту, спросил он.

В те юные годы мой сексуальный опыт был ограничен месяцем пьяной близости с Ангелиной. Кунилингус я ей не делал, мы просто до этого не дошли. Однако почему-то я был настолько уверен, что это поможет мне отстоять свою любовь к Ангелине и утереть серийному ублюдку Иванычу нос, что бросил ему не без гордости:

– Конечно, лизал!

Иванов от этого пришёл в леденящий душу восторг. Захохотал, фото Ангелины бросил на стол. Я его сцапал от греха подальше. Придя в себя от смеха, Иванов сказал:

– Маэстро, так выходит, ты – пиздолиз!

Я не знал, что ответить.

– Ты пиздолиз, Маэстро! Ебать тот рот!

Он повторял это так, будто открывал мне какую-то потрясающую истину, всё в мире ставящую на свои места.

– Ты пиздолиз и даже не стремаешься этого!

– А чего тут стрематься? – осторожно спросил я.

Иваныч опять долго хохотал, а потом сказал:

– Ты что, не понимаешь? Это ведь то же самое, как хуй сосать.

– Нет, – сказал я. – Это другое.

– Ну как другое. Ей пизду другие хуи ебали?

Я промолчал.

– Чего ломаешься как целка, ебали или нет?!

– Получается, ебали.

– Ну вот, а ты лизал. Значит, сосал эти хуи.

– По вашей логике, товарищ сержант, целоваться с девушкой, которая хуй сосала, – это тоже хуй сосать.

– Так ясен хуй! Потому и нужно прежде, чем с подругой мутить, пробить всю инфу, с кем она, когда, где и как, нормальная она сука или блядь раскайфованная. Все нормальные пацаны так делают. Нахуй она нужна, если хуй сосала!

Иваныч смотрел на меня своими ясными сибирскими глазами и, очевидно, верил в то, что говорил. Это не Иваныч смотрел – его глазами смотрела тюрьма, просочившаяся в окраины маленьких городов, а оттуда в армию страны России, с трижды перевранными и извращёнными понятиями. Я сказал:

– Сомневаюсь, товарищ сержант, что всё обстоит именно так.

– Э, ты долбоёб, что ли, базаришь?! – изменившись в лице, заорал Иванов. – Съебался в ужасе, пиздолиз ебучий!