, – «активистским», подключенным к массовым общественным движениям. Этот сдвиг, по словам О’Салливена, выражается в следующих конкретных чертах: 1) отказ от пиетета перед законом в пользу цели, то есть, как поясняет автор, «идеологии», которая, не ограничиваясь формально-правовыми компетенциями, свойственными прежнему, неидеологическому государству, становится содержательным базисом общества; 2) отказ от принципа устойчивой территориальной идентичности государства в пользу динамического отношения к территории, нередко диктуемого представлениями о геополитической миссии;[22] 3) отказ от разграничения между общественной и частной жизнью, вследствие чего приватная человеческая энергия верности и преданности, на которую прежние носители власти претендовали лишь отчасти, поглощается без остатка государственным патриотизмом; 4) вытекающий отсюда перенос центра тяжести с вопроса о том, как гарантировать непревышение властителем своих полномочий, на то, кто, какая группа станет достойным, застрахованным от злоупотреблений обладателем всей полноты власти; 5) отказ от терпимости к разнообразию форм правления (лишь бы они были легитимны) в пользу обязательного народовластия – «демократии», пусть номинальной, но предполагающей только один, мажоритарный тип конституции (оправдание любых крайних мер именем народа – привычный прием правителей нового типа от Наполеона III до Гитлера и Мао, замечает по этому поводу О’Салливен).

«Порождающей моделью» активистского стиля у О’Салливена служит, как уже отмечалось, мысль Ж.-Ж. Руссо, который, по словам этого автора, новаторски сформулировал такие зарекомендовавшие себя впоследствии способы «подъема масс и организации их на движение», как: во-первых, тотальный охват государственной волей всех сторон жизни; во-вторых, политизация образования; в-третьих, дополнение политического воспитания «гражданской религией» (выражение самого Руссо), функции которой аналогичны тем, какими в будущем революционные анархисты (Ж. Сорель) наделят «революционный миф»; в-четвертых, широкое использование внепарламентских методов политики и придание им характера массовых театрализованных действ; в-пятых, умелое сочетание националистических и социальных рычагов (здесь О’Салливен отваживается на прямое сопоставление Руссо с Гитлером); в-шестых, недопущение каких бы то ни было форм группового аутсайдерства вне единой генеральной линии всеобщей воли.

Заметим, что в 50-е годы ХХ века стали раздаваться призывы снова повернуть политическую жизнь от «активистского» к «ограниченному» стилю, или, по терминологии выступившего в это время Э. Шиллза, от «идеологической политики», которая «одержима категориями всеобщности и будущности» и «рассматривает весь мир в черно-белых тонах» (цит. по: 37, 113) – к «гражданской политике», основывающейся на «сдержанности» и «личной ответственности». Но, в отличие от Шиллза, чьи надежды на торжество «гражданских методов» были неотделимы от поспешного прогноза относительно «конца идеологии», О’Салливен, более свободный от иллюзий «конца», видит в аккумуляции «идеологической политики» кардинальное направление истории, нарастающее в течение по крайней мере двух веков.

За двести лет новый политический стиль активизма вызревает в ходе общественных переворотов. («Понятие революции <…> служит основным фондом всех крупных идеологий нашего времени» (О’Салливен, 67, 3)). Английский политолог, выявляя идеологический срез революционной активности, перекликается с исследователем этого предмета, автором обширной монографии «Революция и преобразование общественных систем» (39), неоднократно упоминавшимся ранее Эйзенштадтом, который сосредоточивает внимание на принципиально новом обращении революционного разума с действительностью, пересоздаваемой впервые в истории по четкой идеологической матрице. Исторически беспрецедентными, по словам Эйзенштадта, являются такие черты, как сознательное переформулирование всех извечных тем протеста, парадоксально сочетающее «знамя всеобщего обновления» с апелляцией к золотому веку,