– Хорошо, Михалыч, сделаю! – Пётр вышел из конторы ободрённый; в тягость ему был этот отпуск, положенный по смерти близких. За что ни брался – всё из рук валилось, не ладилось как-то, вкривь и вкось шло… На третий день не выдержал и пошёл в контору, решил: "Работа успокоит".

– Кобылу возьмёшь? – спросил его вышедший на крыльцо Степан Михалыч.

– Да нет, не надо! Пешком прогуляюсь, – отказался Пётр.

Он широко зашагал по улице к своему дому; до Сухого лога было километров семь, и Пётр уже предвкушал этот путь по оживающему лесу.

Марии дома не было – ушла на работу, на птичник, но на столе стоял завтрак; варёные яйца, жареная картошка и молоко в кринке. Пётр, однако, есть не стал – только взял несколько ломтей чёрного хлеба, намазал на них горчицу, круто посолил и, завернув в газету, положил в заплечный мешок. Снял со стены карабин, отыскал в комоде коробку с патронами, сунул горсть их в карман телогрейки и вышел во двор; в сарае он взял небольшой лёгкий топорик – его им с Иваном сделал отец, когда они чуть подросли и помогали ему колоть дрова… Тогда им этот топор казался огромным, как и чурки, хотя отец специально для них распиливал каждую на три части – такими дровишками только буржуйку в теплице топить.

Пётр усмехнулся, вспомнив, как отец учил их премудрости колки дров – тогда им с братом это казалось великим откровением, а отец и в правду умел показать вещи с какой-то другой стороны, не с той, с которой их видишь каждый день…

А лес оживал, просыпался от зимней спячки, да впрочем, он и зимой жил, но только иной жизнью – дремотной, сонной, изредка зверьём нарушаемой, но вот солнце стало пригревать и снег днём становится рыхлым, поддаётся теплу и кое-где уже проглядывает земля, покрытая прошлогодней травой. И воздух другой – не зимний, нет, хоть и прохладен ещё, но уже пропитан другими запахами: запахом набухающих почек, запахом талой воды…

К полудню Пётр добрался до Сухого лога и, не присев отдохнуть, пошёл от дерева к дереву по участку, делая зарубки на больных и мёртвых деревьях. Встретилась ему берёза, расщеплённая от комля до верхушки морозом: "Эх, как тебя, бедная!" – пожалел её Пётр, проведя ладонью по нежной коре: "И деревья как люди страдают…"

"От чего же "как люди", Петя? У них своя душа имеется… Не стоит их душу с людской сравнивать: чище она…"

Пётр застыл, почувствовав, как по спине потекла струйка внезапно проступившего пота:

"Ты, отец?" – заоглядывался он вокруг.

"Я, Петя, я… Да не вертись ты, не увидишь…"

"Батя, может, чудится мне?" – Петр прислонился к погибшему дереву.

"Может и чудится… До сорокового дня мне тут быть, а потом…"

"Отец!"

"Не перебивай! Я что хотел сказать; порядок должен быть, Петя… Не вокруг – в жизни-то порядку мало и бессмысленно. В тебе он должен быть… Не успел я вам с Иваном этого сказать, так вот сейчас говорю… Тогда и душа чище будет, тогда и смерть не наказание, а дверь…"

"Какая дверь?"

"Поймёшь, когда увидишь: кому дверь, а кому и дыра в заборе… Об одном жалею, что Ивана не увидел…"

Пётр присел на корточки у дерева, прислонившись к нему спиной и, почувствовав голод, достал из мешка хлеб; один кусочек под дерево положил, у самого комля…

Где-то близко застучал дятел; Пётр поднял глаза к небу – там плыли тонкие облака, похожие на перья, потерянные огромной птицей.

За спиной послышался хруст. Пётр осторожно выглянул из-за дерева – невдалеке, на прогалине, стоял лось. Он осматривал окрестности взглядом хозяина: постоял, прислушиваясь к чему-то, и с достоинством удалился в чащу. Пётр даже перестал жевать, чтобы не обнаружить себя; хоть ветер и дул в его сторону, но – бережёного бог бережёт.