Он долго сидел на скамейке, отрешённо глядя на проходивших мимо людей, на проезжавшие машины, на игру пятен света, пробивавшегося сквозь листву, и даже не заметил, как вновь пошёл дождь – капли попали на конверт и руки: он вздрогнул, глянул на небо, затянутое свинцовыми тучами, вскочил, засунул конверт пластинки под майку и побежал домой.

Дождь словно пробовал свои силы – сначала редкие крупные капли полоснули по земле, а потом с высоты низвергся ливень, в минуту затопивший все улицы: водяные потоки неслись по асфальту, исчезая в канализационных люках и решётках, деревья пригнулись от свалившейся на них тяжести, жестяные крыши остановок гремели как барабаны…

Насквозь мокрый, он перебегал от дома к дому, от подъезда к подъезду, прикрывая обеими руками конверт под своей майкой.

Раскаты грома бились между стенами домов, от них дребезжали окна и хлопали двери.

Он добежал до трамвайной остановки полной народу, спасавшегося от ливня, и тут же вскочил в подошедший трамвай; за стёклами поплыл размытый городской пейзаж… Скорей бы добраться до дому… И только бы пластинка не испортилась!..

Он осторожно ощупал конверт под майкой, но не смог определить – сильно ли тот промок, а пять остановок ему показались вечностью:

«Всемирный потоп какой-то…»

Мокрая одежда неприятно липла к телу, с волос на лоб и глаза стекали струйки воды, – он поминутно утирался, но толку от этого было мало: руки тоже были мокрыми и он вновь и вновь зажмуривал затекающие глаза…

– «Московская»! Следующая – «Зелёный бульвар»! – раздалось из салонных громкоговорителей; трамвай, лязгнув, остановился, скрежетнул дверьми и выпустил его наружу.

Прыгая через огромные лужи, он влетел в родной двор, и в несколько секунд оказался в своём подъезде: вынул из-под майки конверт – тот был безнадежно мокрым… Сырой картон расползался от малейшего прикосновения…

«О, чёрт!»

Взлетая – через три ступеньки – на свой этаж, он судорожно пытался достать ключ из промокших брюк, а открыв, наконец, квартиру, – прямо в прихожей содрал с себя одежду и бросился в ванную комнату; осторожно вынув пластинку из испорченного конверта, он тщательно протёр её полотенцем и только потом вытерся сам…

Ничего страшного – воды на диск попало совсем чуть-чуть; картонный конверт и его майка всё-таки защитили диск…

В своей комнате он включил проигрыватель, поставил на него пластинку и, затаив дыхание, опустил на её поверхность иглу… Мощный аккорд, совпавший с раскатом грома, заставил его вздрогнуть: по телу побежали мурашки, – то ли оттого, что он озяб, то ли от той музыки, что вырывалась сейчас из динамиков… Он впитывал в себя этот ритм, эти мелодии точно так, как земля впитывала в себя хлещущий ливень…

Дождь давно закончился, небо вновь прояснилось и посинело, а он снова и снова ставил пластинку сначала… Кто-то из соседей, не выдержав слишком громкой музыки, застучал по батарее центрального отопления, – тогда он подключил к проигрывателю отцовский танкистский шлем, переделанный в наушники, и отключил динамики…

Музыка звучала в нём, его комната стала выглядеть совсем по-другому, да что комната! Он чувствовал – весь мир изменился; теперь уже никогда не будет так, как было прежде, теперь есть этот ритм, эти песни… Теперь всё будет по-другому, всё будет иначе… Необъяснимые радость и восторг переполняли его – в этой музыке столько энергии, что ей тесно в канавках дорожек чёрного диска, и она заполняет собой всё пространство, слетая с иглы, удвоенная, учетверённая усилителем!

Кто-то постучал пальцем по шлему – он сдёрнул его и обернулся: рядом стояла мать: