– Мам…

– Ты хлеб купил?

– Мам… Нет… Я купил пластинку… – он показал ей конверт.

Мать улыбнулась:

– Понятно…

Он вскочил на ноги:

– Хочешь, я сейчас сбегаю? Я быстро!

– Сиди уж! – махнула рукой мать; – Займу у соседки…

– Может всё-таки сбегать?

– Куда? Все магазины закрыты – девятый час уже…

– Девятый?! – ужаснулся он.

– Вот вернётся отец… – пообещала мать, выходя из квартиры.

«Какая же я скотина! Я же должен был в два часа…» – вспомнил он, бросившись к телефону, но замер в нерешительности перед ним: звонить или нет?

«Я ведь так её обидел… Она не захочет со мной говорить… И будет права…»

Он поплёлся в свою комнату и сел у окна: на западе догорал багровый закат, солнце быстро падало за горизонт… В домах зажигались огни, и квадраты окон светились в ультрамариновых сумерках…

Вернулась мать, зашла к нему в комнату и потрепала его шевелюру:

– Постригся бы… Есть хочешь?

– Нет, спасибо, мам… Не хочется…

– Ложись-ка тогда спать; уже поздно…

– Да, – кивнул он головой…

Один вечер трудного дня из жизни… Один, ушедший в прошлое, день… Но завтра будет другой, а за ним – великое множество дней… Разных и не похожих друг на друга… Радостных или не очень, – неизвестно, но всё равно приятно, когда впереди целая вечность…

Мать ещё долго что-то делала на кухне, а он лежал в своей постели и, сквозь наступающую дрёму, думал:

«Я пойду завтра к ней… Попрошу прощения… И подарю ей этот диск… Она поймет… Она поймет, когда услышит «Can't bay me love»… Любовь не купишь… Она поймет…»

КАИН И АВЕЛЬ

…Отца хоронили в пятницу; шёл мелкий моросящий дождь – будто бы на один день апрельская оттепель обернулась осенью…

Пётр стоял у края могилы, отрешённо глядя на гроб, где лежал отец, чьё восковое лицо блестело от мелких капель воды…

Старухи-плакальщицы заученно причитали в полголоса, утирая слёзы краешками платков, мужики и бабы молча стояли вокруг…

Всё как-то затянулось; чего-то ждали – никто не решался нарушить повисшую паузу, только вороны, безразличные и равнодушные ко всему происходящему, изредка каркали с ветвей голых берёз.

– Петя… – тронула за рукав Петра жена: – Попрощайся с отцом…

Пётр вздрогнул, словно очнувшись от оцепенения и как-то покорно, не по своей воле, шагнул к гробу и, встав на колени, поцеловал отца в холодный мокрый лоб…

Плакальщицы завыли чуть громче: мужики заколотили гроб крышкой и взялись за верёвки… Гроб, качаясь, нырнул в яму, и первый ком сырой земли шмякнулся о доски со звуком куска мяса брошенного на прилавок… Петра передёрнуло и он, не дожидаясь никого и не оборачиваясь назад, побрёл с кладбища в село…

За спиной врезались в вывороченную землю звонкие штыки лопат… Сорвавшиеся с деревьев вороны понеслись дикой круговертью над грязным полем в лишаях ещё не растаявшего снега…

Кто-то шёл за ним, – это была Мария,– но она не посмела окликнуть его и только брела следом.

Грязь, вперемежку с прошлогодними листьями, липла к сапогам и мешала идти… С кладбища доносился стук топора – вбивали в землю сосновый, пахнущий смолой, жёлтый крест…

– Ну, люди добрые, помянем раба божьего Илью… Пусть земля ему будет пухом… – негромкий гомон стих, все сжали в руках стаканы с водкой; кто-то перекрестился…

Пётр сидел за столом, погрузившись в оцепенение и видел всё происходящее сквозь тугой, вязкий туман… Поднесённую кем-то водку проглотил, не ощутив вкуса, взялся за вилку, потом бросил… Руки плетьми лежали на столе, не желая слушаться…

А за столом ожили – то тут, то там завязались разговоры:

– …Да, весна-то нынче того…

– …Вишь ведь, коллектор лопнул! Ни дна ему, ни покрышки…

– …Уже вторую курицу задрал, пёс холерный!..