Прасковья, плюшевая спина которой только что маячила впереди, вдруг исчезла, точно унесенная снежным смерчем, а вместо нее рядом со мной шла теперь женщина в шубе.

– А вы надолго в наши края? – спросила она.

– Н-нет… – растерялась я от неожиданности.

– А у нас вот какое событие! – вздохнула она, перехватывая поудобней венок.

– Я Клавдия Филипповна, учительница. Бывшая, конечно, у нас уже и школу-то давно на дрова разобрали. Ну, а я на пенсии.

Хлебовозова жена, – вспомнила, как он похвастал тогда, в дороге, что жена у него учительница. И поглядела на нее внимательней – лицо ее, несмотря на холод и ветер, было бледным, мучнистого даже оттенка, черты крупноваты. И все же, в целом, она никак не соответствовала этому расхлябанному простецкому типу – Хлебовозу. Шуба, хоть и была ей тесновата, смотрелась неплохо, даже солидно.

– Анатолий рассказывал мне, как вы доехали, – сказала она, и мне стало неловко, что она могла угадать мои мысли насчет ее мужа. – Да, зимою у нас всегда так… Вот насмотритесь на нашу глушь, будете потом в городе у себя рассказывать – и не поверят!

– Да… – соглашалась я, вслушиваясь в ее правильную речь. Почтальон, тот тоже пытался говорить интеллигентно, но у него все с какими-то выкрутасами выходило. Я предложила ей помочь нести венок, и когда мы потащили его вместе, отметила про себя, что только мы, обе, смотрелись по-городскому: она в шубе, а я в пальто…

Наконец, дотянулись до кладбища – тесного и, конечно же, неухоженного. К вырытой могиле пришлось продираться не только через сугробы, особенно здесь рыхлые, но и сквозь заросли какого-то колючего кустарника, и зимой не утратившего цепкости. Пики редких железных оградок опасно торчали из-под снега. Деревянные же ограды, каких было большинство, все почти от ветхости скосились или развалились. И на крестах, и на обелисках со звездами развешены были не то ленты, не то тряпки, засохшие настолько, что не колыхались при самых сильных порывах ветра. Все это вместе взятое, походило на какое-то заброшенное древнее захоронение, к которому на протяжении веков просто не было доступа.

В самом углу, куда все пролезли под предводительством Коськи, остановились и огляделись – одни сугробы и никакой ямы…

– Мотрите, не свалитесь! – тем не менее предупредил он, и стал вымеривать что-то шагами. Только сейчас я заметила, что ведь и Коська-то не был молод, как поначалу посчитала, очевидно, сбитая с толку его резвостью и сюсюканьем. Теперь же бросились в глаза седая щетина, сутулость и одышка – он, видать, вспотел, отыскивая могилу, да плюс еще и снег почти ручьями таял на его лице…

Остальные молча наблюдали за тем, как он откидывал снег, и со стороны его работа казалась бессмысленной, поскольку снег вздымался не столько лопатой, сколько ветром.

– Ой-ей, опять потом заново хоронить придется! – сказала Тося. – Говорили же тебе, Коська, чтоб глубже копал!

Что значит "опять"?! – насторожилась я, однако Коська к тому моменту все же расчистил узкое прямоугольное углубление, вырытое им накануне. Вместе со всеми я заглянула туда – лишь на самом дне едва проступала земля. Но упрекать его больше не стали, а напротив, неожиданно быстро, безо всяких церемоний, всунули туда гроб да и закидывать-то принялись – снежками.

Может, потому так спешили – пыталась я найти тому оправдание – что вьюга все не утихала, мало того, разыгрывалась пуще. Когда уходили, я, обернувшись назад, увидела, как на новую могилку наметался с неистовой скоростью курган… Словно природа сама, безо всякого вмешательства, стремилась поскорей избавиться от следов пребывания этого жалкого создания – человека… И еще подумалось, что если и я сейчас замешкаюсь, зацеплюсь за какой-нибудь колышек и упаду, то мигом и меня заметет, погребет… И никто не спохватится даже. Ведь все они, какими бы пожилыми и больными ни выглядели, оказались куда проворней меня – из кладбищенских ворот я выходила последней.