Дома я уселась было за письмо, разложила бумагу… Но слова не находились. Я прислушивалась к посвисту вьюги за окном, понимая, что в ближайшее время письмо мое вряд ли двинется дальше Прасковьиной избы. Чего же тогда и писать… Не приняться ли лучше за починку фуфайки, которую мне выдала Прасковья? Это теперь была моя как бы спецодежда, ведь не в пальто же выносить помои.

Стежками через край я затягивала прорехи, попутно заталкивая в них вату, и так увлеклась, что и не заметила опять, как подкралась Прасковья, задышала за плечом.

– Ты поди шить хотя бы умеешь?

– Умею, – не без хвастовства ответила я, хоть и уловила это "хотя бы".

Но тут же пожалела о том – она выволокла из-под кровати машинку, антикварного вида Рингер. Сдунув с нее пыль, сказала:

– Халат на меня подгонишь… Вот тут, в боках, расставишь и здесь немного выпустишь…

И потрясла передо мной небольшим, словно детским, халатиком, вне всякого сомнения – Олиным. Тот злополучный поясок, судя по расцветке, как раз от него!

Ну, не кощунство ли – едва похоронили, а ей не терпится халат покойницы напялить! Никакого приличия, – возмущалась я, уже распарывая швы. Изношенные нитки легко лопались даже под слабым напором ножниц. Сейчас я не удивилась бы, если б узнала, что именно она, Прасковья, и задушила соседку – вот из-за этого, предположим, халата! А ведь она вчера много чего другого притащила, мародерша… И стоило так подумать, как мысли переключились и на других бирючевцев: вот Хлебовоз… каким мрачным он был сегодня на похоронах. Разве не мог и он задушить старуху? Вломился к ней ночью с ножом, требовал выпивки… а после накрыл одеялом и прибежал к нам. Или эта вертлявая Тося с лисьей мордочкой, которая тоже сделала вид, что не заметила явного следа от удушения… Если так рассудить, всякий мог бы сделать это, особых усилий для такой ветхой старушонки и не потребовалось бы…

Я покосилась на Прасковью – та сидела на перевернутой табуретке и, ловко орудуя ножичком, чистила картошку. Кожура спиралью свисала до полу… Мне виден был ее строгий, точно из камня тесанный, профиль. О чем-то ведь и она сейчас размышляла, и вот бы узнать – о чем?

Дорожка получилась ровная, прямая, как по линейке… По краю я срезала плотный снег железной лопатой так, что вышло нечто вроде бордюра. И даже прошлась туда-сюда, как бы прогуливаясь… Прикрыв глаза, представила, что будто по тротуару какого-нибудь безлюдного уголка города. А ведь три часа работы затрачено было, прежде чем вот так свободно пройтись.

Снега выпало невероятное количество – настоящие арктические залежи высились повсюду. Причем, самый-то пик снегопада пришелся как раз на день похорон, а уж после все сразу стихло, как оборвалось. И я нет-нет да задумывалась над этим – зачем надо было так торопиться? Тащиться на кладбище в самую непогоду, не переждав?

Я устала, горели ладони, несмотря на толстые рукавицы, однако со двора уходить не хотелось. В нежных сумерках над самой крышей обозначился месяц – запрокинув вверх едва заметные рожки, он словно раскачивался. Раз-другой я еще поковыряла снег, который становился все неподатливей к вечеру. Куски его отсекались уже с каким-то полым и шершавым звуком, точно пенопласт.

Занесла в сарай обе лопаты, железную и фанерную, поставила в угол, и, уже на выходе вдруг услыхала, как где-то в глубине прошуршало, шевельнулось что-то… Будто свинья ворохнулась в загородке, но ведь Прасковья свиней не держала, куриц только. Приостановилась, вглядываясь в темноту и чувствуя, что кто-то был там, метрах в четырех от меня, я улавливала неясный звук, похожий на сопенье… Крысы? Прасковья не раз говорила, что в сарае полно крыс. А может, это я в потемках наступила на какие-нибудь грабли, и они по цепной реакции задели что-то еще и еще… и теперь последний предмет, покачиваясь, издает этот подозрительный шорох? Вон сколько хлама вокруг: ведра, крючья, ломы, веревки… большое берестяное сито подвешено к потолку, точно ритуальный бубен, и это только то, что можно разглядеть, а дальше что, в самых недрах? И вроде, обычный сельскохозинвентарь, а вот мысли в голову заползают самые дурные…