Вздрогнув, я открыла глаза – надо мной стояла Прасковья. Как неслышно она подошла.

– Все ли ладно с тобой? – спросила, как-то особенно всматриваясь.

– Да…

– Чего же тогда разлеглась? Помои вынести надо.

Когда я вышла во двор, все небо было усыпано звездами – будто толченым стеклом. Звонко, с таким же стеклянным звуком, похрустывал и снег. Ничто не намекало на приближение какого-то там циклона. Помои, как подсказала Прасковья, я выплеснула прямо посреди улицы (а в сторону и невозможно было шагнуть, не увязнув). От черной дыры, которая образовалась в снегу, понесся к небу легкий кисловатый дымок – к самым звездам…

И вспомнилось, как вчера в такое же, примерно, время, я провожала за ворота бедную Олю. "Прощай, прощай, милая", – сказала она, и какой-то особый смысл чудился сейчас в этих словах. Хоть и ковыляла она, опираясь на палочку, но все же не создалось впечатления, что на последнем была издыхании. Отсюда, с улицы, хорошо виден был ее домишко с черными окнами. Хоть бы свечку ей оставили, жмоты! – подумала я с внезапной неприязнью сразу ко всем бирючевцам.

На ужин, долгожданный ужин, Прасковья нарезала толстыми кубиками сала, хоть и крепко просоленного, но, однако, все равно заметно прогорклого. Она и сама-то жевала его с трудом, беспрестанно отрыгивая, чем усугубляла отвратительность этой нашей трапезы. Но вдруг соскочила с места, накинула фуфайку.

– Я к Оле сбегаю, – пояснила кратко. – Проведаю, как она там!

Принюхиваясь и морщась, я все же ела сало, попутно размышляя о том, как же просто все у них получилось: утром в постели находят умершего человека, пусть даже преклонных лет, но который накануне еще ходил по гостям, и сразу спешат похоронить – не осмотрев, как следует, никуда, действительно, не сообщив, не проведя никакого мало-мальского расследования. А ведь могли остаться следы, на крыльце и на дворе могли остаться! Потом-то их, конечно, уже затоптали… чего это ей вздумалось побежать сейчас туда?

Из-под койки, привлеченная запахом сала, выползла кошка, и уставясь на меня злыми сощуренными глазами, хрипло замурлыкала. Я бросила ей кусочек, и она неожиданно ловко, как собака, подхватила его на лету.

Где-то через полчаса вернулась Прасковья – с большим полиэтиленовым пакетом под мышкой.

– А для кошки сала я не припасала! – с порога сделала замечание, еще и в рифму. – Крыс пускай ловит!

– Ваша соседка, она, что, так и будет там одна всю ночь? – спросила я, отгоняя кошку щадящим пинком. – Почему никто не остался с ней?

– Кому оставаться-то? Некому… сами-то все хворые насквозь, а тут просиди-ка ночь в нетопленной избе! Тебя разве послать, раз заботишься. Ты молодая…

– Что вы! – ужаснулась я, а она засмеялась.

– Ага, боишься упокойников-то?!

То есть, пошутила так, по-своему, по-прасковьиному, хотя с нее сталось бы и взаправду послать… Перед тем, как лечь спать, она закрыла на крючок дверь и углем нарисовала на ней небольшой крестик.

– Это чтобы Оля не вошла, – сказала запросто. – Всегда ко мне заходила, придет и сидит допоздна, полуночница… И теперь, по-привычке-то, кабы не зашла.

Выходило, что и сама боялась, раз такую нелепицу выдумала. Некоторое время мы лежали в темноте молча, хотя обе не спали. Где-то в подполе скыркала мышь, а может, и похлеще – крыса… Кошку Прасковья на ночь выгнала, прямо с печки выкинула на мороз.

– А что, – вдруг заговорила она, – вот у нас в войну вакуированные жили, и была у них Фая такая… Она почти сразу, как приехала, померла. Так вот, она с кладбища к своим детям приходила, двое остались у ей. Люди видели… – она помедлила, точно поджидая моей какой-нибудь реплики, но я не откликнулась.