И вот наступил момент, которого Штольнев боялся, хотя каким-то необъяснимым образом чувствовал, что все к этому придет. Прозвучала команда пристегнуть ремни безопасности и сохранять спокойствие. Это произошло где-то над Минусинском. Штольнев пристегнулся и мысленно стал прощаться со всеми, кто ему дорог…

Он смотрел в иллюминатор, но там кроме мрачной глубины облаков ничего не было видно. Слух его обострился до такой степени, что он расслышал, как где-то в передних рядах женский голос утешал кого-то, скорее всего ребенка: «Котик, не бойся, поцелуй крестик и боженька нам поможет…»

Потом раздался детский плач, какой-то мужчина попросил таблетку валидола, бортпроводница снова скрылась в кабине самолета, а когда вышла, все отметили ее мертвенную бледность. Однако выучка девушку не выдала: спокойным, размеренным, без малейшей накладки голосом она произнесла: «Уважаемые пассажиры, по техническим причинам посадка самолета задерживается. Прошу вас сохранять спокойствие и оставаться на местах с пристегнутыми ремнями. Быть может, кто-то желает минеральную воду?» Чей-то не очень трезвый голос ответствовал ей: «Тащи лучше, дочка, сюда водяру, и как можно больше…» Этот зычный голос неожиданно разрядил несносную, словно притаившуюся, тишину, грозящую панической бурей. Самолет начал делать круги, и Штольнев понял: лайнер сжигает топливо, а это значит, что намечается аварийная посадка. Он вдруг вспомнил слова редактора о невозможности сразу двух ЧП на одной и той же посадочной полосе, и начал считать круги, ориентируясь по двум дымящимся внизу заводским трубам и по синей ленте Ангары. Один виток… второй… третий… Монотонное, не сулящее ничего определенного кружение.

Но что примечательно – по мере того как самолет выжигал топливо, кружась, над Иркутском, лица у проводниц светлели, они всё увереннее откликались на просьбы людей и уже вовсю улыбались. И это были не вымученные улыбки. А та стюардесса, которая объявила о задержке посадки, в закутке возле пилотской кабины уже подкрашивала губы у небольшого зеркальца. «Значит, она готовится к встрече, значит будем жить…» – подумал Штольнев, ощутив прилив надежды. И когда завершился семнадцатый круг, самолет выровнял курс и пошел на посадку.

Штольнев отвернулся от иллюминатора, зажал руки между колен, подался вперед и, закрыв глаза, молча начал читать «Отче наш». Затем перешел на счет – самое эффективное средство в критические минуты. Так бывало и в Чечне, так было и в Сараево, когда кругом свистели пули и рвались снаряды. Когда подошел к третьей сотне, самолет встряхнуло, и вместе с этим толчком по салону пронесся общий вздох облегчения. Шасси уверенно коснулись бетонки… пробежка… торможение… и…

Он встал в очередь на выход, но уже у самого трапа вдруг раздумал выходить и прошел в пилотскую кабину. На всякий случай достал из кармана журналистское удостоверение.

В кабине было тихо. Один из пилотов жадно пил воду прямо из литровой бутылки, другой поливал минералкой лицо, голову – и в этом действе был что-то такое, от чего и Штольнев почувствовал влагу под веками. Расспрашивать летчиков он посчитал крайне неудобным. Едва сдерживая дрожь, пошел на выход.

Какая разница, что и почему случилось, важно, что благополучно приземлились и, возможно, все обязаны жизнью этому лысоватому в белой сорочке с галстуком мужику, который охлаждал себя обычной минералкой… Позже он прочтет в газетах, что авария по существу была неотвратимой, что только благодаря высокому профессионализму… И так далее…

Выйдя на бетонку, он поразился обилию пожарных и машин «скорой помощи». Слышались причитания и слезы радости, кто-то выкрикнул «Всем чертям назло мы долетели!» «Да, кто-то, видимо, очень хотел, чтобы я сюда не добрался, но потом передумал… А с какой целью?» Штольнев достал сотовый и набрал московский номер Чагина. Ученый оказался на месте. Сообщил что завтра вылетает в Иркутск, пообещал созвониться с лабораторией в долине Ивановки и распорядиться о встрече журналиста. Это была приятная новость, ибо ничто так не нервирует командированных людей, как перспектива какого-нибудь бытового неустройства…