В общем, сплошное вранье – на потеху и на потребу снобам и приснобкам.

Дальше он не пошел. Нехорошо стало от неприглядности и несоразмерности легенды с реальностью. Но то, во имя чего он совершил экскурсию в этот дом, узрел с первого взгляда – старинную, до потолка, печь, в облицовке которой не хватало по меньшей мере половины изумительных изразцов голландской работы. Зелено-кремовых, с золотистыми вкраплениями…

Чугунная дверца болталась на одной петле, и если бы кто-то не догадался подвязать ее бечевкой, давно бы рухнула на пол, и кто знает, не пробила бы она тогда ветхий пол и не упала бы на голову соседа снизу, что спит и видит этаж Булгакова в своей земельной книге.

Старушка, сидящая в средней комнате, видимо уверовавшая, что красть из музея нечего, пребывала почти в сомнамбулическом состоянии и вязала спицами длинный синий чулок. Нуарб аж залюбовался этой искусницей, даже головы не поднявшей, когда он подтаскивал к печи тот самый комод, на котором Михаил Афанасьевич создавал своих Мастеров-Маргарит. Запрыгнув на него, он примерился и легко дотянулся до изразца, описанного Маэстро при последнем их разговоре. Здесь, достав из пакета молоток, осторожно обстучал печь. Сомнений не было: в Том Самом Месте – глухой, потаенный звук, который холодит сердца всех кладоискателей. Втиснув в шов острый конец фомки и поднажав на нее, Нуарб почувствовал, как выходит из своего векового гнезда изразец, образовывая постепенно расширяющуюся щель. Чтобы не напугать охранительницу, занятую синим чулком, работал он тихо и аккуратно, осторожно укладывая у своих ног вынутые плитки с присохшими к ним кусками глины.

И такая его охватила будничность, видимо, навеянная тишайшим шелестом липы за окном, солнечными зайчиками на стенах и в стеклах фотографий, что невольно послышались чарующие звуки… «В парке Чаир распускаются розы…» Он представил себе, как стоя у комода, писатель что-то вяжет пером на бумаге, то и дело макая его в чернильницу, потом делает какие-то заметки на полях, пальцами пытается что-то снять с кончика пера, и вновь приступает к сочинению. Воображение никогда не предает, если речь заходит о вещах венценосных.

Он просунул руку в открывшееся ему квадратное отверстие и – о, чудо! – пальцы ощутили прикосновение к холодному предмету. Затаив дыхание, он осторожно достал находку. Это была коробка из тонкой жести, с каким-то потускневшим изображением на крышке. В таких во времена НЭПа и несколько позже, продавалась знаменитая карамель фабрики имени… Впрочем, имени кого уже не важно. Важно было то, что начинка эта была способна выделять у потребителей такое количество слюны, которое при желании можно было бы использовать, чтобы окропить все некрополи, все мавзолеи, и всех великих в них содержащихся…

Осторожно, чтобы не уронить, он сунул жестянку в пакет, где уже дремали молоток с фомкой. И все так же легко и бесшумно спрыгнул с комода.

И как будто оборвались провода, и связь затухла: во всяком случае, ни одной ассоциации, ни одного имени или намека на «МиМ» у него под коркой и над ней уже не было. Да и сколько можно мусолить одно и то же? Хоть бы что-то новенькое, а так – лишь пародия на близких и далеких светочей. Злодеев и прохиндеев разного калибра… Убийц, отравителей, душегубов, в которых нет свободного места хотя бы для одной молекулы добра… Так им и надо… Молодчина Михаил Афанасьевич, загнул тварям салазки!

Чтобы оставаться незамеченным, Нуарб старался передвигаться в том, пятом, измерении, в котором пребывала на Большом Балу у Сатаны основная часть гостей. Разве могла вместить крохотная коммуналка всю ту орду? Оставаясь плоской тенью, наподобие черных силуэтов, составивших заметную часть музейных экспонатов, Нуарб миновал старушку, чулок которой увеличился почти вдвое, и вышел на лестничную площадку.