Процесс начался незамедлительно. Прокурор сухо и негромко принялся за своё привычное дело.

– Итак, Орешников Данил. Тридцать семь лет. Обвиняется…, – он, возясь с бумагами, сделал небольшую паузу и продолжил, – уважаемый суд, перед началом слушаний по настоящему делу я желаю заявить о намерении стороны обвинения изменить порядок слушаний. Ввиду того, что данное дело в себе содержит три достаточно непростых и объёмных эпизода, которые, в свою очередь, также неизбежно содержат в себе ещё ряд сопутствующих деталей. И дабы заранее не смешивать все обвинения в одно, я ходатайствую о том, чтобы мы все вначале ознакомились с этими запутанным делом, а уж после, когда всем всё будет понятно, то есть каждый шаг и каждый умысел подсудимого будет нам ясен, тогда-то я пространно и выдвину обвинения.

– У защиты есть возражение? – спокойно спросил судья.

– Нет, Ваша честь, возражений не имею, – учтиво отвечала адвокат. В её интонации или даже в самой манере речи, в какой-то её внутренней энергетике, по крайней мере, мне отчётливо слышались подстрочные слова мол, вертите как хотите! Я всегда уверена в своих силах! И никакие прокурорские ухищрения мне не страшны.

– Ну что ж, раз так всем будет удобнее и более того, всем будет понятнее суть данного дела, прошу вас, приступайте, – размеренно произнёс судья, вызывая в окружающих лицах какое-то доверие к себе и одновременно какой-то незримый пиетет к его опыту и его судебной мудрости. Стукнул молоток.

– Благодарю, – в рабочей манере сказал прокурор. Он привстал, взял в руки одну из папок со своего стола, на котором был строжайший, педантичный порядок, что совершенно нельзя было сказать о столе адвоката, – итак, Орешников Данил, тридцать семь лет. Встаньте, пожалуйста, за трибуну.

Поверх всех неуёмных обращений в мой адрес звучали регулярно также какие-то пояснения, формальности. Они вроде бы уже и долетали до моего сознания, прежнее эхо теперь поубавило свои круги, но всё равно моё восприятие ещё продолжало быть размытым. Этот путь к трибуне ощущался мной, как некая шаткая тропа, где каждая поступь отражалась какой-то совершенной нереальностью происходящего вокруг. И не смотря на то, что расстояние до назначенного места было около полутора-двух метров, мне же эти метры показались какой-то склизкой дорогой, тающей в бескрайности полей. Время не остановилось, нет, это попросту невозможно, время просто замедлило свой ход. Мне показалось, будто бы я нахожусь внутри самого времени, а оно всё растекается где-то меж брегами, где-то меж двумя зависшими минутами. И на какой-то краткий миг я словно бы ощутил, будто иду я ранним утром, окутанный весь прохладной вязкой сыростью, иду я будто по той самой дороге. Небо – плотное одеяло облаков, совместно с клоками рваного тумана всё трутся и трутся о мои очертания, безразлично одаривая меня щедрой, внутренней, бесконтрольной дрожью. Моё время все также безучастно продолжало скрывать от меня абсолютно любую возможность увидеть не то чтобы горизонт, а хотя бы некоторые предстоящие мне шаги. И слова напутствия адвоката откуда-то сбоку, словно бы из бурьяна взлетели они птицей и волной коснулись меня. Мол, говорите всё предельно откровенно, расскажите всё о своих чувствах, что вы испытывали тогда. Откройте суду все те мысли, что были у вас, все те помыслы, откройте суду всё, что двигало вами, всё предельно откровенно. Это важно!

– Эпизод первый, – начал прокурор, – Данил расскажите, как и при каких обстоятельствах, вы познакомились с Екатериной Левиной.

Я даже не успел отпрянуть, не успел даже качнуть в сознании мимолётную тревогу на тему: «Что я мог такого с ней сделать? Да и когда это было вообще? Сколько лет то прошло?», как в голове незамедлительно, причём не лёгким призраком, а вполне себе ясным и привычно дерзким голосом отозвалась Катя.