Старая медведица почувствовала талую воду. Сначала маленькая капелька звонко упала сверху, другая, побольше, задела по носу, обжигая холодом. Вскоре сверху закапало сильнее. Медведица когтями стала рвать смерзшуюся затычку, которая пристала к стенкам чела и плохо поддавалась. Звериная ярость копилась в медведице. Ее потертые, надломленные когти беспощадно срывались с ледяного края чела. Она рычала, хрипела, тянула ком на себя и, уже рассвирепев, с силой толкнула его наружу. Затычка упала в ручей, перегородив ему ход. Вода сильнее заструилась в берлогу.

Яркий свет ослепил глаза медведицы. Она закрыла их и лежала так некоторое время, не шевелясь. Бойкая вода мокрила подстилку. Медвежата боязливо жались к матери. Они совершенно не понимали происходящего. Особенно плохо было маленькой Мо. Она боялась и тряслась, издавая протяжные звуки. Мо теснила брата, плотнее прижималась к матери.

Старая медведица подняла голову – снова перед собой ничего не увидела. Затем пошевелилась и, опершись на передние лапы, попыталась подняться. Но ноги не держали, подкосились, и она, пересиливая себя, успокоив в теле дрожь, опустилась на подстилку. Она была еще слаба. Немного отдохнув, медленно поднялась, опасливо высунула голову из берлоги. Ожившая таежка преобразовалась. Ветром покачивало посвежевшие хвойные лапы. Чуть в стороне, за кедровым выворотнем, устроилась на сушине крикливая желна Клюэ. На разлапистый кедр, цокая, прыгнула испуганная белка. На ветках березы выписывали замысловатые кренделя синички-гаечки. Они беспрестанно щебетали, прихорашивались, роняя яркие перышки на землю. Рядом на стволе той же березы кувыркался неуемный поползень. В кедровой пади задорно насвистывал рябчик. Перед самой берлогой расплылась на солнцепеке, как шаньга, заячья тропа. Сорванные ветром и втаявшие в снег хвоя, шишки, сучья, прошлогодние листья пестрили полянку. Все это старая медведица выхватила обвыкшими к свету глазами. Заметила она и то, что в лесу бурелома стало гораздо больше, чем было осенью. Покореженный ветровалом лес лежал на земле мертвой грудой. Рядом с берлогой стоял одинокий приземистый кедр, ободранной корой сиротливо смотрел на мир. Это могучий великан лось Хрип, видно, в декабре, сбрасывая рога, успокаивал зуд. Припорошенные снегом рога лежали тут же, под кедром. Восемь острых отростков, точно крепкие сучья, были угрожающе направлены на берлогу. Медведица знала их силу, но теперь они мало интересовали ее. Она давным-давно знала Храпа по его хриплому, трескучему реву во время гона. Но и могучий лось-рогач знал ее, Зеву. У корней кедра темнела первая проталинка. Здесь уже приподнялся свежезеленеющий брусничник. Жухлые прошлогодние ягодки, как огоньки рдели на снегу. Дальше лежала желтеющая вершина кедра. Еще осенью она ее обломала, добывая шишки.

Обзор Зевы был довольно ограничен. Она увидела и приметила все, что предстало у нее перед глазами, а за ее спиной, за кедровой выскорью, была другая жизнь, неизвестная еще пока.

Когда в лесу захлопали сильные крылья, медведица стремительно и бесшумно исчезла в берлоге. Там она еще немного полежала, прислушиваясь. Шум крыльев больше не повторился. Зева поняла, что ее напугал старый краснобровый глухарь. Он каждое утро ранней весной в брачной истоме задорно щелкал клювом, издавая внушительное звучание: «Ка-ду, ка-ду», и потом его старческий скрип сливался в короткую трель. Каду еще молодым петухом облюбовал эту таежку. За последние годы он сильно постарел. Беловатый клюв его потемнел, и сам он весь огруз, стал неповоротлив. Но весной, к концу апреля, глухарь Каду вдруг неузнаваемо преображался. Старость будто бы на время отступала. Зева вспомнила старого глухаря и приняла его соседство естественным.