Он даже немного устал. Он был счастливый, весь мокрый, залитый потом, что ему напомнило про спортивную юность. Но все ж как-то неловко быть таким потным в присутствии девушки… Она как будто угадала его мысль про пот, хотя скорее не угадывала, но чувствовала его, она постаралась, и настроилась на его частоту, и сказала:

– Люблю потных мужиков.

И тут ему было непонятно: заметила ли она тень брезгливости, которую вызвало это удалое обобщение? Это множественное число.

– Так что ты мне рассказывала про Барби? – скомкал он неприятную тему.

– Барби?

– Ну, что их, типа, нельзя трахать.

– Но бывают же беременные Барби, у них в животе пружина и пупсик, он вытаскивается. Откуда же он берется?

– Не знаю.

– А я – да, как резиновая тетка из секс-шопа…

– Ты думаешь?

– Давай мы купим одну, и у нас будет любовь втроем. А потом ты к ней привыкнешь и тебе не будет одиноко, когда я уеду… Мужчины все ж нежнее, у них дырочка такая ма-а-ленькая… Такая девственная – туда ничего не засовывают. Не как у нас, – сказала она со страшной нежностью. – Такая маленькая могла б быть и у Барби, кстати. И Кен бы ее туда трахал.

Господи, какая чушь! Он пропускал мимо, как бы не слышал самых нежных и самых бесстыдных ее слов, от стеснения и потому что не знал, как отвечать. И откликался только на что-нибудь самое из сказанного невинное.

– А тебе самой не будет одиноко? И куда ты уедешь? Зачем? – назадавал он вопросов.

– Я тебе потом все расскажу… Ладно? Сейчас ведь и так хорошо, да?

– Ну, тогда давай рассказывай сейчас, как тебя зовут.

– А ты что, не знаешь?

– Откуда ж я могу знать, а?

– Грязный развратник! Тварь просто! Ты спишь с девушкой и даже не знаешь, как ее зовут!

– Кончай, кончай, ладно. Говори давай!

– Насчет кончать – это было б неплохо.

– Тьфу ты.

– Ладно… – Она легла на спину и, глядя в потолок, принялась декламировать: – Резиновую Зину купили в магазине… Я Зина, ты разве не догадался раньше?

– Зина! Вот это да. Зинка…

– Зачем ты так смотришь на меня? У тебя на лице написано все, что думаешь. Это опасно, ты себя не бережешь.

– А, плевать. Мне нечего скрывать от народа. Видно, ну и видно, и ладно. Там понятно, что про тебя много написано?

– Кажется, да; это-то меня и беспокоит.

– Да отчего ж это вдруг беспокоит?

– Ну… Я ведь не хотела. Я думала, это так… Ты не обижайся, но мне же удобно было у тебя тут отдыхать, когда я в засаде сидела.

– А, это насчет дедушки Ленина?

– Типа, да, Ленина… Но не расстраивайся ты так, потом ведь стало по-другому, ты разве не заметил? Какой ты… Ну не мог ты не заметить, не мог, врешь.

Он признался, что да, конечно, заметил, хотя на самом деле большой разницы не видел. Она была одинаковая все эти дни – одинаково хороша для него.

– Мы так мало времени проводим вместе. Давай сходим куда-нибудь, а?

– Да мне все некогда, ты ж видишь. То одно, то другое.

– Ну да… То Пушкин, то Ленин…

– Ага… Ну ладно, сходим. Да хоть и в редакцию приходи.

– В редакцию? Буду там всем мешаться.

– Да ладно тебе – мешаться! Там же никто ни хрена не делает. Так, из тыщи, или сколько там у нас человек, если десятка два вкалывают, так это еще хорошо.

– А на хрена ж тогда остальных держать? У вас же бизнес.

– Откуда я знаю… Так положено. Везде же так! Взять хоть мозг; его возможности на сколько там, на 5 процентов используются? Так то мозг! А редакция – это не мозг, это… как там Ленин говорил про интеллигенцию? А журналисты – это даже и не интеллигенты. Это такие… э-э-э… – Она замолчала.

– Какие?

– Ну, не знаю. Это что-то в промежутке между бандитами и госслужащими. И законы нарушают, и указывать всем лезут, и совести нет. Только у них еще денег нет, и никто их не слушает, и квартир им не дают. То есть от бандитов и от чиновников мы переняли самое худшее, а лучшего ни у кого не переняли.