Ой-ой, Опекунша… Храни меня боже от таких, прорабатывающих свои травмы через перенятие травм других. Родители, естественно, Нарциссы. Нарциссы рожают как минимум одного Опекуна, если кто-то в принципе соглашается создать с ними семью.

– Спасибо, – отвечаю я и отворачиваюсь, чтобы закончить эту беседу.

Я не хочу это обсуждать. Не хочу. И не хочу думать об этом. Какой смысл? В течение нескольких недель только и будет мыслей, что об этом. Сейчас я хочу просто обнулиться и забыть об этом хотя бы на сегодняшний вечер. Разве не в этом весь смысл общения с людьми – забывать о себе?

– Ты еще будешь с ним встречаться? – спрашивает Джоно.

– С кем?

– С парнем-Иисусом.

А, с Томом. Ну, не похоже. Мы не смогли разбежаться быстро, так как он, ведомый хорошими манерами, сделал мне чашку растворимого кофе без молока (потому что оно испортилось), а я из вежливости выпила его, жалея об отсутствия молока: ведь тогда я бы справилась с чашкой быстрее.

– Не-е-е, – отвечаю я. – Ты думаешь, мы в каком-то фильме Ричарда Кертиса?

И все снова смеются. Мы все ненавидим Ричарда Кертиса, потому что наши матери его обожают.

– Ну, он точно не Хью Грант, – говорит Джоно.

– Я… я… я… Я бы сказала, ни хрена! – произносит Викки с британским акцентом, который последние лет тридцать можно встретить только в кино, и мы все снова смеемся.

Сэм возвращается с моими напитками, и я с первого глотка выпиваю половину. Я чувствую себя отстраненной и пустой, будто стеклянная стена встала между мной и этими людьми, которых я называю друзьями. Хотя в этом нет ничего нового; в конце концов, я частенько себя так ощущаю.

– Святые небеса, я могла бы сейчас быть на фестивале, – говорит Индия.

Милли поднимает бровь.

– И что же это за фестиваль?

Индия хмурится.

– Э-э-э-э… ну-у-у…

– Кримфилдс? Гластонбери? Ридинг? Теннентс?

Ее сестра прищуривается.

– Заткнись, – говорит она. – У меня, по крайней мере, есть занятия поинтереснее, чем целый день читать журналы.

Милли решает не подливать масла в огонь и не спрашивать, что это за занятия такие. Она обожает доводить Индию, подкалывая ее, но сейчас они тут одни, и, несмотря на то что в семье у сестры репутация Хорошей Девочки, Милли знает, что характер у нее взрывной и может сдетонировать без предупреждения.

– Слушай, – говорит она, – нам не нужно тут околачиваться. Может, пойдем на паром и посидим где-нибудь в кафе? Нет смысла сидеть тут весь день.

Индия берет свою сумку.

– И что ты сейчас делаешь? – спрашивает Милли.

– А вдруг украдут?

Милли фыркает. Выложенная кирпичом подъездная дорожка впитывает жар, превращая ее в решетку для барбекю. «Не могу поверить, что ты – старшая, – думает она. – Ты боишься буквально всего».

– Ну и кому нужна твоя сумка? Мы же в Пуле, а не в Пекхэме.

– Тут повсюду люди, – говорит Индия. – Туристы. И, ну, ты знаешь – строители.

Милли начинает смеяться. Строители, работающие в доме по соседству, уже несколько раз проходили мимо них, горланя на каком-то незнакомом ей языке. Высокие и мускулистые, половина из них – усатые, отличающиеся от актеров из гей-порно только более широкими джинсами.

– О да, конечно, им нужно твое платье в горошек, чтобы покрасоваться в пабе.

Индия швыряет сумку на дорогу.

– Заткнись! Просто заткнись!

Милли подумывает еще какое-то время подразнить сестру, но на улице страшная жара, и у нее нет сил. Она поднимает сумку Индии и свою собственную – обе парусиновые, с одинаковыми цветочными узорами, одна красная, вторая синяя – даже в выборе багажа их мать очень щепетильна, – и тащит их к рододендронам, высаженным вдоль забора.