– А Зденка? – спросил я трепетно.

– Ну, эта помешалась с горя, бедняжка! Лучше и не говорить о ней…

Ответ старика был загадочен, но у меня не стало духа спрашивать далее.

– Вампиризм заразителен, – продолжал отшельник. – Много семей в деревне страдают им, много семей вымерло до последнего члена, и если хочешь послушаться меня, останься на ночь в монастыре; если тебя в деревне и не съедят вурдалаки, так все же натерпишься столько страху, что голова твоя поседеет как лунь, прежде чем успею я прозвонить к заутрене. Я хоть и бедный монах, – продолжал он, – но щедроты путешественников дают мне возможность заботиться обо всех их нуждах. Есть у меня отличный творог и такой изюм, что у тебя от одного вида его слюнки потекут; найдется и несколько бутылок токайского, которое не уступит и тому, что́ подается за столом его святейшества патриарха…

Мне показалось, что в эту минуту говорил скорее трактирщик, чем отшельник, что он нарочно рассказал мне обо всех этих ужасах, чтобы вызвать меня к подражанию в щедротах тем странникам, которые давали святому человеку возможность заботиться об их нуждах. Да и притом слово страх производило на меня всегда то же действие, как на боевого коня звук трубы. Мне бы самого себя стало стыдно, если б я тотчас затем не собрался в путь. Мой проводник, дрожа, попросил позволения остаться в монастыре, на что́ я охотно согласился.

И употребил около получаса, чтобы добраться до деревни, которую нашел пустой. Нигде ни огонька, ни песни. Молча проехал я мимо всех этих домов, по большей части мне знакомых, и достиг наконец избы Георгия. Было ли то романическим чувством или просто юношеской смелостью, только я решился ночевать здесь.

Я слез с лошади и постучался у ворот. Ответа не было. Я толкнул ворота, они растворились, визжа петлями, и я вошел на двор. Привязав под каким-то навесом моего коня, не расседлывая его, сам я направился к дому. Ни одна дверь не была заперта, а между тем в доме, казалось, никто не жил. Комната Зденки имела вид покинутой только накануне. Несколько платьев валялись еще на постели. Кое-какие золотые вещицы, подаренные мною, и между прочими небольшой эмаленный крестик, купленный мною в Пеште, блестели на столе при свете луны. Сердце во мне невольно сжалось, несмотря на то что любовь давно миновала… Я вздохнул, завернулся покрепче в плащ свой и улегся на кровати. Меня вскоре одолел сон. Не помню подробностей, но знаю, что привиделась мне тут Зденка, прелестная, наивная и любящая, как тогда, прежде. Я укорял себя, глядя на нее, за эгоизм свой и непостоянство. «Как же это мог я, – спрашивал я себя, – забыть эту милую девочку, которая так любила меня?» Мысль о ней вскоре смешалась с воспоминанием о герцогине де-Грамон, и в этих двух образах я уже видел одну и ту же особу. Я кинулся к ногам Зденки и умолял ее о прощении. Все существо мое, вся душа преисполнились каким-то невыразимым ощущением грусти и счастья… Так снилось мне, как вдруг я наполовину проснулся от какого-то приятного звука, подобного шелесту колосьев, колеблемых ветром. Мне почудились говор этих колосьев и пение птиц, к которым как бы примешивался отдаленный шум падающих вод и тихий шепот древесных листьев. Затем показалось мне, что все эти звуки сливались воедино – в шуршанье женского платья, – и на этой мысли я остановился. Открыв глаза, я увидал у своей кровати Зденку. Луна светила так ясно, что я хорошо мог различать мельчайшие подробности этих дорогих мне когда-то черт, но всю прелесть которых я как бы понял только сейчас, во сне. Мне показалось, что Зденка еще похорошела и развилась. На ней был тот же небрежный наряд, как в тот раз, когда я видел ее одну: простая рубашка, шитая золотом и шелком, и юбка, стянутая у талии.