Но вовек бы ему не миновать проёма, если б не внезапный помощник. Какое-то причудливое растение заспешило ему навстречу. Он падал, а гибкие стебли с узкими стрельчатыми листьями упреждали падение, торопились, выпрастывались из светлой воды. Он ухватился за них, как за вожжи, и растение отдёрнуло его от чёрной пропасти, выбросило на чистую, живую водную зыбь.

Сидоров падал на воду, но упал почему-то на золотистый побережный песок, не удивился этому, а спокойно встал, огляделся.

Счастливый вопль вырвался из его груди. Он увидел окрест безошибочно ту свою сокровенную, долгожданную страну. Он увидел её всю насквозь, всю сразу, все её города, всех людей её. Она была неописуемо красива, много красивей, чем он когда-либо мог себе вообразить. Она была улыбчива и умна, многотайностна и доступна, взыскательна и доверчива. Он почувствовал себя дома, более дома, чем здесь, никогда ему не чувствовалось.

Он расправил плечи, налившиеся лихой силой, сорвался с места и побежал вперёд, в своё обретённое счастье.

Но почему-то шаги его были чересчур гулки и тяжелы, каждый шаг – чугунный удар о землю, о небо, обо всю страну… Каждый новый шаг – тяжелей, чугунней предыдущего. Он пробовал остановиться, опомниться, но уже не мог, и всё вокруг вздрагивало под его сокрушительными ногами. Ещё несколько шагов-потрясений – и вся страна, со своим безмятежным небом, землёю, травою, золотистым песком, со своими весёлыми, яркими городами и всем-всем, стала сплошь трескаться, словно разбитое ветровое стекло, осыпаться осколками и цветной пылью. Сидоров бежал по осколкам, докрашивал их, вопя уже не восторженно, а отчаянно, больно; бежал сквозь гущу стеклянных, кирпичных, стальных развалин, загородивших горизонт…

Наконец развалины кончились, открылось ровное, голое поле без живой травинки, посреди поля стоял старый родительский дом Сидоровых, а на крыльце сидели давно умершие отец с матерью.

– Не реви, – строго сказал отец, – Что-то ты сделал не по законам своей души. Где-то ты себя предал. Хочешь попробовать еще раз? Сначала.

– Неужели можно начать жизнь сначала? – удивился Сидоров, – Что? Я опять маленький?..

– Можно, – вздохнул отец, – Но только за счёт других жизней.

– Чьих?

– Твоих детей. Внуков.

– Но у меня нет детей.

– Должны быть, – нахмурился отец, – Когда-нибудь будут. Решай.

– Нет. Не согласен, – сказал Сидоров, – Прощайте. Простите меня.

Он повернулся и пошел назад к берегу океана.

– Сынок! – кинулась вслед ему мать.

– Мама.

– Очень важное!.. очень… Будь не готов, сынок.

– К чему, мама?

– Так лучше… теплее. А то опять не услышишь. Не завидуй. Обозляться не смей. Не всё так, как хотелось, да?

– Да. Не всё, мама. Всё не так, мама. Наверное, я слишком много хотел. Недостойно много. Вот и… Жаль.

– Не оглядывайся. Не ты виноват.

– И я, мама.

– Бойся, чего боялся. Люби, что любил. Надолго оглядываться нельзя.

– Мама! Ты серьёзно? Что именно, мама? Скоро?

– Не выхолоди себя. Будет…

– Откуда ты знаешь, мама? А, ну да.

Он на ходу обернулся, чтоб махнуть им на прощанье рукой, но дома и родителей уже не было. И развалин вокруг уже не было. На берегу океана росло то длинное, гибкое растение, которое спасало его от проёма. Оно предостерегающе протянуло к нему ласковые, уютные ветви-вожжи. Но он мягко отстранил их, миновал растение, спокойно вошел в пенную воду, отбросив назад дно ногами, поплыл.

Внук Лидии Львовны Дэн выпархивал в люди. Выпорх обещал состояться сегодня вечером с экранов телевизоров. Подающего теленадежды Дэна впервые выпускали в эфир с репортажем об элитно-собачьей выставке стафоршертерьеров. С этой счастливой вестью он и забежал утром к жарко любимой «грэндма». С вестью и благородным намерением слегка облегчить тяжесть свежеполученного бабушкиного пенсиона.