Эрдман. Помилуйте, где вы это взяли?

Булгаков. Вы что же, Николай Робертович, журнал «Безбожник» не читаете?

Эрдман. А вы-то зачем читаете?

Булгаков. С научными целями. В самом деле, интересно. В любом обществе, начиная с каменного века, были какие-то боги. Теперь идёт колоссальный эксперимент, из-под людей этот фундамент вынимают. Интересно, что с ними будет? Изменятся ли они? И в какую сторону? Вполне возможно, что я ошибаюсь, и они станут лучше, чище, деятельней… Самостоятельней… Но что-то… или кто-то… шепчет мне, что нет, не станут… Всё будет только хуже…

Эрдман. Что-то вы сегодня на себя не похожи, Михаил Афанасьевич. Не веселы…

Булгаков. А с чего веселиться? Настроение-то похоронное.

Эрдман. Это я понимаю. И всё же я попробую вам его поднять. Ещё басенка:

Мы любим подмечать у недругов изъяны

И направлять на них насмешки остриё.

Однажды молоко спросило у сметаны:

«Скажите, вы еда или питьё?»

Сметана молвила: «Оставьте ваши шутки,

Действительно, я где-то в промежутке.

Но ведь важна

Не эта сторона,

Всего важней, что я вкусна,

И то, что все бывают мною сыты…»

Вот так порою и гермафродиты:

Тот, кто на свет их произвёл,

Конечно, допустил ужасную небрежность,

Но ведь, в конце концов, существенен не пол,

А классовая принадлежность.

Булгаков (с каменным лицом). Смешно. Только как вы так спокойно это читаете? Вы не боитесь?

Эрдман. Кого? Вас?

Булгаков. Нет, не меня. Сметану.

Эрдман (усмехается). Гермафродитов я боюсь больше.

Булгаков. Вы жертвуете ферзя? Смело.

Несколько секунд играют молча.

Эрдман (вдруг как бы поняв что-то). А вы не любите людей, Михаил Афанасьевич. Сами, видите ли, не религиозны, но для людей церковь – опора…

Булгаков. Да, не люблю. Не люблю и не верю в людей! (снова вскакивает, бегает, горячится) Веками они ходили в церкви, целовали батюшкам руки, тащили масло, молоко и яйца, а теперь так покорно смотрят, как разрушают церкви и высылают попов. Многие, как вы совершенно правильно изволили заметить, даже злорадствуют, участвуют во всём этом. За что же мне их любить? Сегодня они кричат «Да здравствует!..», и «Ура!», и горе тому, кто не крикнет, а завтра появится кто-то новый, кто скажет, что всё это, начиная с семнадцатого года… ошибка… перегиб… преступление…

Белозёрская (входит, неся бутылки). О, господи, Миша, тише!

Булгаков. …и они с готовностью станут делать на эту тему доклады! А что будет после, – мы и представить себе не можем!

Эрдман. Совершенно с вами согласен.

Булгаков. У человека бог всегда в голове. И когда он изгоняется, на его место приходит кто?

Белозёрская. Кто?

Эрдман. Другой бог.

Булгаков. Ах, если бы! Мне-то всё кажется, что на его место пришёл совсем другой персонаж.

Звонок в дверь. Белозёрская показывает глазами на ушедшую в кухню домработницу.

Белозёрская. Умоляю, друзья, осторожней. И кстати, Николай Робертович. У нас есть сыр.

Эрдман смеётся. Белозёрская уходит открывать дверь.

Эрдман. Вам шах, гражданин Булгаков.

Булгаков садится за стол, смотрит.

Булгаков. Позвольте! А ладья-то где?

Эрдман. Какая ладья?

Булгаков. Вот тут у меня ладья стояла!

Входят Ильф и Петров, такие разные и, одновременно такие похожие друг на друга.

Ильф. Эрдман ладью украл!

Петров. Какой скандал!

Булгаков. В такой обстановке я играть отказываюсь.

Эрдман. Сдаётесь?

Булгаков. Нет, просто не буду больше играть и всё… (нарочито поворачивается к вошедшим, начинает их приглашать, усаживать). Евгений Петрович, Илья Арнольдович, будьте любезны, проходите! У нас сыр есть!

Эрдман смеётся.

Петров. Мы Карлыча с собою привели, ничего?

Ильф. Он пьян со вчерашнего…

Булгаков. Не мудрено.

Входит Белозёрская.