Высокий. Вот что я вам скажу, Осип Эмильевич. То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал и прошу вас не читать их никому другому.

Высокий, а это, как уже догадался читатель, Борис Пастернак, идёт в сторону тележки с водой, в сторону Волхонки. Маленький, а это, конечно же, Мандельштам, смотрит ему вслед со смесью страдания и облегчения. Появляется милиционер, перекрывает дорогу Пастернаку.

Милиционер. Стоп-стоп-стоп, извините, гражданин, туда сейчас нельзя.

Пастернак. Что такое, товарищ? Я там живу!

Пастернак наблюдает, как другие люди в форме оцепляют Гоголевский бульвар, никого не пускают на Волхонку, не пускают к реке, прогоняют от парапета оркестр, оттесняют прохожих.

Милиционер. Вот если хотите и дальше жить, отойдите на безопасное расстояние.

К милиционеру подходит Мандельштам.

Мандельштам. Извините, товарищ милиционер. Хотите я вам свои новые стихи прочту?

Пастернак смотрит на Мандельштама, прищурившись. Милиционер с первого взгляда на тщедушную фигуру Мандельштама в балахоне, понимает, что перед ним сумасшедший.

Милиционер (с ласковой улыбкой). После, гражданин, после. Делу время, потехе, как говорится, час! (ловко отодвигает Мандельштама, подходит к оцеплению, командует куда-то в реку) Давай!

Милиционер машет рукой и затыкает уши. И в этот миг Храм Христа Спасителя взрывается. В толпе потрясение. Разрушается храм, падают маковки, опадает мрамор, осыпаются барельефы с нимбами, валятся, словно спиленные сосны, кресты. Клубы пыли и дыма несутся от Храма на оцепеневшую толпу, заволакивают её, покрывают, заглатывают и навеки скрывают от печального взора небес.

Картина 4. 

Квартира Булгаковых. Любовь Евгеньевна Белозёрская вносит бутерброды, ставит на прекрасно сервированный стол. Разбивает рукой клубы дыма, вьющиеся в воздухе. Курят двое играющих в шахматы: Булгаков и Эрдман.

Белозёрская. Ох, накурили!..

Оба играющих не обращают на Белозёрскую внимания. Накрывать на стол Белозёрской помогает домработница Груня.

Эрдман. Вот послушайте, Михаил Афанасьевич, новую басню.

Эрдман молод, но держится с большим достоинством. Он слегка заикается, но, стараясь это скрыть, говорит размеренно, иногда с придыханием протягивая гласные и удваивая согласные. Интонации у него кошачьи, слова он цедит через паузу.

Эрдман (читает).

Вороне где-то Бог послал кусочек сыра…

– Но бога нет! – Не будь придира:

Ведь нет и сыра.

Белозёрская смеётся. Булгаков вдруг встаёт и начинает нервно ходить по комнате, потирая руки.

Булгаков. А мне вот совсем не смешно, Николай Робертович. Совсем! Они думают, что они выбьют из головы людей предрассудки, но ведь нельзя выбить и ничего не вбить взамен. Они уничтожают опору, лишают людей почвы! Я не могу сказать, что я уж очень религиозен, нет, я достаточно легкомысленный человек… Но то, что они делают, это преступление! И этому преступлению нет цены!

Эрдман. Слишком громко. Вспомните, как вели себя эти, с позволения сказать, служители культа… И уж кто-кто, а Иосиф Виссарионович, учась в семинарии, прочувствовал это на своей шкуре наверняка… Как их люди ненавидели, вспомните! И дома их жгли, и резали, и вешали. И нельзя сказать, что уж совсем невинно они страдали.

Булгаков. Ну, уж это вы бросьте. Если человека убивают, то каким бы он ни был мерзавцем, виноват всё же убийца. Натурально, мерзавцев хватало и среди попов… И ежели бы наша власть стала бороться с мерзостью… да даже если бы они попов запретили, чёрт с ними совсем. Не надо причастья, исповедей и крестин, в самом деле, зачем? Но ведь они бога запрещают! Журналы издают, пропагандируют… Безбожную пятилетку объявляют… Хотят, чтобы люди забыли само слово «бог» к тридцать седьмому году.